— Значит, он знал от земляка. Как того звали, не упоминал?
— Ни разу, — покачал головой незнакомец.
— Когда вы познакомились с Грубером?
— С марта шестнадцатого мы служили в одной роте. — Назвавшийся Безродным метнул в Кирпичникова уж очень недовольный взгляд из-за того, что проговорился. Аркадий Аркадьевич сделал вид, что не уловил оплошности незнакомца.
Ранее Юрий Иванович отправил посыльного, чтобы тот доложил об успешном задержании предполагаемого убийцы. Назад шофер вернулся не с пустыми руками, а с конвертом, адресованным Евгению Иванцову. Оказалось, что у младшего агента уголовного розыска в Военном министерстве служат два хороших приятеля, вот они и расстарались, покопались в архивах и выяснили, что девятнадцатого августа шестнадцатого года без вести пропали солдаты первой роты Каарл Грубер и Николай Петрович Незнанцев. Их вещи остались на месте, исчезли только они сами. Командир роты высказывал догадку, что вышеуказанные солдаты попали в плен к германцам, когда последние сделали вылазку в расположение русских войск. По собственной инициативе приятели Иванцова начали искать следы пропавших, но нашли только Незнанцева, освобожденного в восемнадцатом году из лагеря для военнопленных. Ему были выданы документы, удостоверяющие личность, и вручены билеты до Пскова. Так что Кирпичников располагал некоторыми сведениями, которые требовали подтверждения.
Аркадий Аркадьевич поднялся со стула.
— Пока разговор у нас не получается, Николай Петрович.
Незнакомец резко повернул голову и посмотрел с некоторой долей уважения на начальника уголовного розыска.
— Подумайте, — продолжил Кирпичников, — что вы хотите мне поведать — правдивый рассказ или нагромождение лжи, сдобренной толикой истины. Я вас не тороплю, все равно рано или поздно мы с сотрудниками, — Кирпичников кивнул в сторону Юрия Ивановича, — раскопаем, пусть не все, но многое. Так что подумайте, я не вправе вас неволить. — И хотел было выйти из комнаты.
— Постойте… — Голос незнакомца дрогнул, ион, закрыв глаза, продолжил: — Постойте. Я вам все расскажу. Вы же знаете, — его кадык дернулся, — как непросто иногда выплескивать чужому человеку то, что накопилось в душе.
— Считайте меня доктором, которому жалуются на все болячки безо всякого стеснения. Поверьте, Николай Петрович, на своем веку мне пришлось много выслушать рассказов.
— Я, — голос опять дрогнул, — очерствел и, наверное, умер. От меня осталась только оболочка, которая приносит одни неприятности.
— Вы не первый и не последний, кто так говорит…
— Но я не все, — чуть ли не выкрикнул незнакомец, — не все, — повторил тише. — С Каарлом я служил в одной роте, мы с ним быстро сошлись. В один из хмурых армейских дней он ни с того ни с сего поведал мне о своей семье, об отношениях отца и дочери, о том, что осточертело ему жить. И он бросался в самые опасные места, чтобы схлопотать пулю. Но судьба благоволила к нему, ни одной царапины, хотя боевые товарищи уходили один за другим. Я не знаю, почему он мне все рассказал, но видно, нашел во мне родственную душу. Ведь и у меня случилось подобное, только в качестве границы между мной и женой выступил мой младший брат. Я его бил смертным боем, а он не прекращал ходить к моей жене. — Николай поднял глаза. — А вот жену я тронуть не мог, любил ее до безумия. И слава Богу, что меня призвали в боевую часть. Я не искал смерти, как Каарл, а просто воевал.
— Грубер вам рассказал одному о своей беде?
— Да, почему он меня выбрал, я до сих пор не понимаю. Но мы сблизились и стали лучшими приятелями. Хотя какие приятели на войне, где каждый день мы ходим под Богом. Сегодня жив, а завтра…
Николай умолк, словно собирался с мыслями. Чтобы его подтолкнуть, Аркадий Аркадьевич спросил:
— Почему Грубер не писал семье?
— Просто не хотел. Говорил, пусть думают, что его нет в живых.
— Но вы же говорили, что он хотел свалиться им на головы, как снег?
— Именно так и было. Он ненавидел не только отца жены, но и ее саму за то, что она добровольно вступила в связь с отцом.
— Хорошо, что дальше?
— Дальше, — Николай умолк, — началось отступление, и мы сбежали…
— Дезертировали?
— Можно сказать и так, — Незнанцев усмехнулся, — но лучше бы этого не делали. Нас в тот же день поймали германцы и отправили в лагерь. Потом — забыл, в каком городе, — пленных, а мы оказались не одни, разбили по партиям. Мы с Каарлом попали в одну, которую использовали для рытья окопов. Того, кто не хотел работать или говорил, что болен, доктор осматривал и всегда находил здоровым. Ему давали по пятнадцать-двадцать палок, а эти палки были толщиной с руку. Вот так-то. Окопы, которые мы рыли, тянулись то ли от Ярослава, то ли от другого города, сейчас, видимо, это не важно, через Радымно к Перемышлю. Стали мы думать с Каарлом, как бы удрать из плена, так как считали, что попали туда случайно. Да и вообще тяжело было в плену во всех отношениях. Место ночлега было обнесено высоким проволочным забором, спали почти на голой земле. Обращались германские и австрийские конвойные с нами плохо. За людей не считали, русский — не человек, а рабочий скот, говорили. Били нещадно. Про то, как кормили, говорить не буду. Наверное, вы уже слышали от других. Конвойные германцы были помилосерднее, иной раз даром давали нашему голодному пленному кусок хлеба; австриец же норовил продать и взять за полфунта рубль. И жестокости в них поболе было, словно не люди они, а бесчувственные предметы. Но несмотря ни на что, мы с Каарлом выжили. Может быть, из-за того, что держались друг за друга. Не знаю, но выжили, — Николай умолк, уставившись в одну точку.