Аркадий Аркадьевич не торопил, только эстонский коллега хотел что-то спросить, но Кирпичников отрицательно покачал головой. Юрий Иванович закрыл рот.
— Бежали мы несколько раз, но, к нашему прискорбию, неудачно. Ловили нас, били, давали немного отлежаться — и снова на работы. Я там возненавидел жизнь, как нигде больше. Думаю, Каарл тоже. Подъем ни свет ни заря, если замешкаешься выйти из барака, так огребешь несколько палок. Тело ломило, руки истекали кровавыми мозолями, а им все «копай да копай, живее и живее». Устали мы и готовы были броситься под пули наших поработителей, но нас обоих держала месть. Ему хотелось все семя Соостеров под корень извести, а мне — придушить брата и мою жену. Озлобились мы, и не осталось в наших душах ничего человеческого, один пепел. Потом Каарл встретил земляка….
— Имени не помните?
— Увы. Знаю только, что из соседней деревни, но кто? Если увижу, то, ей-богу, опознать не смогу.
— Хотя бы запомнили, как он выглядит?
— Нет, не припомню, — покачал головой Николай.
— Хотя бы что-то?
— Невзрачный, с меня ростом, глаза серые. Такой незапоминающийся, он-то и поведал, что старый Соостер совсем совесть потерял и дочь использует, как бабу из гарема. Тогда я видел, как Каарла передернуло от этих слов. А еще земляк рассказал, что ходили слухи, что уезжал, не помню, Айно ли?
— Айно, — подтвердил Кирпичников.
— Что уезжал Айно на заработки…
— Заработки? — перебил Аркадий Аркадьевич.
— Да, так он сказал, потом понизил голос и поведал, что отец его жены занялся на старости лет преступным промыслом. Вы же здесь были и знаете, что тогда творилось. Каждый хотел урвать кусок у другого…
— Вы тайник Айно искали?
— Точно так, сейчас мне терять нечего, так что ищите. Сосед рассказывал, что там несколько пудов золота и много драгоценностей. Поищите и вы, — усмехнулся Николай.
— Но все-таки, — Кирпичников склонил голову к правому плечу, — неужели не запомнили хотя бы что-нибудь в соседе?
Незнанцев задумался, сморщил лоб.
— Не помню. Поверьте, тогда было не до соседей, не до самой войны. Хотелось просто банально выжить. Мы с Каарлом цеплялись за соломинку, как два утопленника.
— Что такое «цепляться за соломинку»? — тихо спросил Юрий Иванович.
— Иметь хотя бы самый ничтожный шанс — приблизительный смысл.
— Вы говорили о тайнике… Так вот, мы его уже нашли, — не меняя безучастного выражения лица, сказал Аркадий Аркадьевич.
— Неужели? — Николай даже приподнялся. — Обманываете?
— Зачем? — пожал плечами начальник уголовного розыска.
— И где?
— Фальшивая стена дома.
— Я бы никогда не нашел — посетовал преступник и сжал губы.
— Что было дальше?
— Я говорил, что жизнь пленных не усеяна розами. Каарл делился со мной всем, как, впрочем, и я с ним. Вот мы начали строить планы, как старшего Соостера за ноги подвесим и мужские причиндалы к стене прибьем. Но вышло все иначе, друга моего австрийцы убили случайным выстрелом. Если бы намеренно, а то случайно. Остался я один и на последнем его вздохе дал клятву, что сделаю то, что мы хотели. Вот я и приехал сюда.
— Но война окончилась четыре года назад, да и вас освободили тогда же, — прозвучал то ли вопрос, то ли утверждение начальника уголовного розыска.
Николай поиграл желваками.
— Скрывать нечего, если имя мое узнали, то и остальное узнаете. В конце войны я сидел в австрийском плену, когда туда пришли наши войска. Нас освободили. Но злость осталась, вот я и ввязался в одну историю с избиением, кражей и насилием над женщиной. Мне присудили четыре года, вот все это время я сидел там в тюрьме. Обошлось бы простым порицанием, но помните, тогда вышел декрет о наказаниях русских солдат и граждан за издевательство над поверженным противником. Вот я и попал, как говорится, под горячую руку.
— Понятно, — кивнул Кирпичников. — И сразу сюда?
— А куда еще? Дома живого меня никто не ждет, жизнь надо начинать с нуля, вот я и решил начать ее с золота Соостеров… Но, видно, не судьба.
— Зачем было так жестоко поступать со всей семьей, тем более с детьми?
— Я хотел вначале понаблюдать за ними, вдруг Айно выдаст тайник, но он, как зверь, почувствовал, что кто-то живет рядом. Осторожным стал. Я несколько раз чуть было ему на глаза не попался, однако Бог миловал. Но один раз… — Николай отвернулся и умолк, потом поиграл желваками. — В общем, когда я Айно отправлял к праотцам, свидетельницей стала жена Каарла. Она видела меня и хотела бежать за помощью, тем более к ней приезжал ранее какой-то господин. Так получилось, что она не вняла моим словам, а дальше покатился ком. Меня увидела жена старого Соостера, потом то ли служанка, то ли еще кто. Я так и не разобрал. Остались дети, но поверьте, я сделал для них благо. Ну, начали бы мыкаться сиротами по чужим углам. Кому они нужны? Кому?
— Кому? — повторил Аркадий Аркадьевич. — Война прошла, и за четыре года появились в стране сиротские дома, в которых более-менее сносные условия, и учат там не только счету и ставить подпись, а читать и писать. Вы, Николай, просто отстали от изменений в стране. Мы живем в двадцатом веке, и он диктует совсем иные условия жизни.
— Все равно сирота всегда остается бесправной и…
— Вы, Николай, не правы, — вмешался в разговор Юрий Иванович, — вы слышали, что Эстония стала свободной республикой в составе Российского государства? И мы не оставляем на произвол судьбы ни одного эстонца.
— Такие же сказки, как и при царе. Одни слова, — отмахнулся Николай, дернул раненой ногой, скривился.
— Ваше право верить или нет, господин Незнанцев. Можно понять убийство взрослых людей, погрязших в грехах, но убийство детей?
Руки убийцы дрожали, и он бросал тяжелые взгляды то на Кирпичникова, то на Юрия Ивановича.
Аркадий Аркадьевич поднялся.
— Что ж, дальнейшее присутствие моих сотрудников здесь, в Эстонии, я считаю излишним. Теперь дело за следователем и прокурором. Но от себя могу сказать одно: мне жаль загубленных людей, но не вас, Николай Петрович. Многие прошли и через более жестокие испытания, но не уронили чести называться «человек». Но простите, о вас я сказать такого не могу. Если лишения превратили вас в бездушного зверя, то это полностью ваша вина, а не окружающих и сложившихся обстоятельств. Засим прощаюсь. Юрий Иванович, отправляйте господина Незнанцева в Талу.