— Так что, вернуть Клепсидру?
— О, — уныло протянул Омерос. — Её видели отплывающей с твоим соплеменником и Одиссеем...
— Это была не она, ревнивый ты кучерявец, — сказала дерзкая от злости Ленка. — Сейчас выясним, где она прохлаждается...
Пифия Афиногенова прикрыла глаза, обращаясь к своему дару прорицательницы, но вместо быстрого прозрения её поджидало нечто иное.
На Ленку навалилось то самое чувство беды, которое она отгоняла после стычки с олимпийцами. Крепко так навалилось, неостановимо. Пифия ощутила себя пришпиленной к полу. Это причудливое переживание её ментального тела застало студентку врасплох, и она оцепенела в обоих планах бытия.
Во-первых, Омерос увидел, как остекленел и поблёк взгляд его собеседницы, как она свесила голову, прикрыла глаза и замерла, не подавая ни малейшего признака сознания. Философ был знаком с признаками путешествия вне тела, поэтому не сильно обеспокоился. Работает пифия, ну, и пусть работает.
Во-вторых, сама Ленка не могла поднять ни руки, ни ноги. Пальцем пошевелить не могла. Хотя нет, пальцем шевелить она не хотела. С мотивацией вообще приключились проблемы: совершенно не хотелось ничего захотеть. Фундаментально. Совсем. Напрочь.
Дело в том, что в момент обращения к прорицательскому таланту Ленке Афиногеновой открылся весь ужас того положения, в которое она угодила. И не только она. Вместе с собой она утянула Аполлона, Кирилла и, чтобы не скучно было, весь этот безумный эллинский мир.
Теперь Ленка, словно придавленный тапкой таракан, как бы размазалась по половику. Не по половику. По ткани судьбы. Точно! Ленка узнала эти нити, эти узоры...
И тогда-то она прознала о катастрофе, которую учинила своей детской выходкой с перемещением олимпийцев в пространстве.
Этот мир умирал. Угасал вместе с медленно гаснущим сознанием Кирилла. Студентка увидела связь Кирилла с нелепым полотном мойр: «бог из машины» оставался неразличимым для местных богов и смертных, потому что был не нитью, а всем полотном.
«Влип комсомолец», — с вялой иронией самоубийцы подумала Ленка.
Ей было искренне жаль и Кирилла, и всех этих эллинов, но за себя и Польку она переживала крепче. Парадокс заключался в невозможности сконцентрироваться на себе и своём парне. Тревога за себя оставалась недоформулированной, ведь собственное сознание нанесло Ленке ещё один удар.
В момент массированного откровения, которое она получила, читая нити судеб, самым страшным обстоятельством ей показалась роль, сыгранная ею в деле уничтожения местной истории. А ведь Кирилл говорил, предупреждал, призывал не куролесить. Ну, да, тогда всё свелось к запрету на матерщину... Но разве дело только в ней?
Пифию Афиногенову захлестнул чистый рафинированный стыд, осознание себя тотальной убийцей. Откуда бы ни взялись эти греки, из головы советского студента или ещё откуда-нибудь, они жили, любили друг друга и ненавидели, рожали детей...
Ленку прижимал уже не тапочек, а многотонный сапожище. Безысходное отчаянье, вина за себя и Аполлона, скорбь из-за участи, на которую она всех обрекла...
В точке наивысшего стыда пифия Афиногенова вдруг собралась с мыслями, одёрнула себя и отчитала (с использованием плохих слов, между прочим), а потом преисполнилась несокрушимой верой в то, что ей удастся всё поправить.
Как?
Это вопрос технический.
Чутьё пифии подсказывало ей главное: всё осуществимо.
Правда, сапожище от этой непоколебимой уверенности легче не стал. Ловушка казалась фатальной, а из-за усилий, которые предпринимала Ленка, чтобы не потерять сознание, не «раздавиться», быстро скопилась усталость.
В какой-то миг Ленка спросила себя: «Неужто всё?..» и перестала бороться с тьмой.
LI
Сны видят все, но не все в это время спят.
Неизвестный автор
Далеко внизу, в серой дымке, угадывались очертания берега, полоска леса и горы. Аполлон Ромашкин висел напротив Кирилла. Кирилл имел вид еретический — словно прибитый к невидимому кресту, он сквозь полуприкрытые веки скорбно смотрел вниз невидящими глазами.
Временами казалось, что «бог без имени» становится полупрозрачным, но Аполлон списал этот глюк восприятия на непрекращающееся движение дымки, которая могла иногда заплывать и в пространство между двумя родственниками.
Сам Ромашкин не был стеснён какой-либо позой. Он спокойно шевелил руками и ногами, и, хотя в первый миг изрядно струхнул упасть, висел и не падал. Более того, он мог менять положение в пространстве, всего лишь отчётливо пожелав подлететь куда ему хочется.