— Вам бы, очевидно, удалось надсмеяться над господином Авросимовым, не случись у него пистолета, — отрезал Заикин и шагнул к ротмистру. — Вы поступили низко, и я очень сожалею, что обстоятельства мешают мне посчитаться с вами.
— Ну ладно, — сказал ротмистр из дверей. — Ну что такого? А хотите, господа, сядем за стол и забудем об этом? А? Выспимся в дороге. Давайте, господа? И Дуняшу попросим спеть. Вам же нравится Дуняша, господин Авросимов. Вот у вас будет еще возможность полюбоваться ею…
— Ступайте прочь, — сказал Авросимов мрачно. — И вы, и ваши холопы…
Тут ротмистр поклонился церемонно и исчез. Глаза его улыбались.
Наш герой обратил взгляд на свой пистолет, который так и не выпускал из рук. Курок действительно был свернут в сторону. Он заглянул в ствол — сладкий аромат выстрела распространился из темной таинственной его глубины.
— Сударь, — сказал подпоручик, — я давно к вам приглядываюсь, ваше стремление к правде мне очень по сердцу. Я помню ваше любезное предложение и надеюсь, что вы не откажете в просьбе человеку, попавшему в беду…
Возбуждение после случившегося еще не покинуло нашего героя, но тихий доверительный шепот подпоручика и ветер, рвущийся в разбитое окно, уже делали свое дело.
— Не соблаговолите ли отыскать в Петербурге мою сестру Настеньку и передать ей сию небольшую записку, в которой (можете не сомневаться) нет ничего, что могло бы вас скомпрометировать, — тут голос у подпоручика дрогнул. Он махнул рукой.
Волнение его передалось нашему герою, и образ Настеньки возник перед ним, заслонив минувшие несчастья.
Утром, усаживаясь в кибитку, Авросимов недосчитался унтера Кузьмина. Дуняшино лицо маячило в окне. Наконец унтер появился из дверей и, прихрамывая, сошел с крыльца. Он прошествовал мимо нашего героя, не взглянув в его сторону.
— Ты, я слышал, занемог, Кузьмин? — спросил Слепцов.
— Есть малость, ваше благородие, — ответствовал унтер голосом давешнего разбойника.
Павел Иванович Авросимову мил не стал, да и как мог стать, коли гнев к возмутителю спокойствия продолжал мучить нашего героя беспрестанно. Хотя, ежели говорить начистоту, этот самый гнев ощущался как-то по-новому, и, все, представьте себе, из-за прусачков. Да все это так, а вот подите же, стоило нашему герою с гневом подумать о полковнике, как он тотчас вспоминал этих самых прусачков, бесчисленные стада которых пасутся в казематах, и, странное дело, гнев укрощался, ровно пламя, добравшееся в своем азарте до мокрых досок. И как только он укрощался, и затихал, и тлел, тут вспоминалась растерянная улыбка Павла Ивановича, и как он говорит: «А я думал, вы меня ненавидите…», — и вот так это все одно к одному, и от гнева почти ничего не оставалось, а вместо него загоралось что-то такое, отчего у нашего героя начинались всякие страдания, будто это его самого содержат в каземате и ведут допрашивать.
Тут наш герой подумал, что, не сломайся полковник, он мог бы с помощью верных друзей, которые, конечно, у него остались на этом свете, бежать даже отсюда, из этой страшной крепости, тем более, что кто-то, а кто — наш герой уже не помнил — высказывал предположение, что полковнику грозит смерть: не случайно, мол, все сошлись на нем в этом торжище.
Уж не Павел ли Бутурлин был сей грозный? Или что ужасное прочли они в найденных листах?
— Послушай, — сказал он кавалергарду. — Как то есть смерть?
— Э-э, — засмеялся друг милый, — даже цари смертны.
Это нисколько не развеяло туману, и Авросимов спросил снова, без надежды, но со злостью:
— А почем нынче честь да благородство?
— Не приценялся, — снова усмехнулся кавалергард. — Не знаю, как кто, а что до меня, так я за все ассигнациями привык платить.
Сей потешный разговор ни к чему не привел, и наш герой, ломая голову, сидел над своими бумагами в ожидании, когда наконец введут полковника, как вдруг, глянув в окно, увидел на заснеженном крепостном плацу знакомую печальную фигурку, которая изменила своему обычному месту у ограды собора, и потому, наверное, теперь ее было видно. Это его крайне обрадовало, ибо с момента возвращения из поездки прошло пять дней, а Настенька будто нарочно перестала появляться на привычном месте. Он сгорал от нетерпенья, пытался в городе ее разыскать, да закружился в хлопотах.
Пестеля ввели как всегда незаметно. Уже зажгли первые свечи. Он вошел сутулясь, словно тяжкий недуг преследовал его многие дни. Теперь, после обнаружения страшной рукописи, все должно было бы совершаться быстрее, но, странное дело, лица судей были спокойны, даже скучны, огонь злорадства не сверкал в их глазах, они тихо переговаривались, приуготовляясь к привычному бою.