Николай (часовому). Говорит о чем-нибудь?
Часовой. Бредит все, ваше императорское величество. Люди ему чудятся какие-то.
Николай. Хорошо. (Сергею Муравьеву.) Как вы себя чувствуете?
Сергей Муравьев. Благодарю вас.
Николай. Я бы хотел передать ваш ответ вашему отцу. Горесть его и отчаяние не имеют границ. Потерять сразу трех сыновей, — это ужасно. А вы могли бы облегчить его страдания, как и того несчастного юноши, увлеченного вами. Он близок к безумию, и в вашей воле спасти его. Я говорю о Бестужеве.
Сергей Муравьев. Спасать можете вы: закон, власть, милосердие — к вашим услугам.
Николай. Бестужев во всем сознался и назвал соучастников.
Сергей Муравьев. Нет.
Николай. Вы не верите, но я вам это докажу. Нам нужно лишь ваше подтверждение, потому что Бестужев с отчаяния мог оговорить себя и других, в том числе и вас.
Сергей Муравьев. Меня нельзя оговорить, я взят с оружием в руках… У предателей всегда холодные липкие пальцы.
Николай. Я говорю о том совещании, что было у вас в палатке.
Сергей Муравьев (с усилием). Что это было? Да, летом в лагере. Солдаты разошлись…
Николай. К вам пришли офицеры и один из них привез вам ноты от Марины Стрешневой, но вы были заняты другим.
Сергей Муравьев. Около моей палатки солдат играл на бандуре, и я помню…
Николай. Что вы помните?
Сергей Муравьев. Что мне понравилась его игра.
Николай. Ваше положение не располагает к каламбурам. У вас шел разговор о цареубийстве и вооруженном восстании; были — Пестель, Бестужев, князь Волконский и князь Барятинский.
Сергей Муравьев. Спросите у Шервуда, я не служу вам, нет.
Николай. У Шервуда? Но вы убили его, так же, как Стрешнева и его сестру.
Сергей Муравьев. Она жива. Незачем говорить о ней.
Николай. Она умерла через неделю после смерти брата. Она не была ни больной, ни безумной и все же не хотела жить. Почему? Потому что вы — убийца.
Сергей Муравьев. Потому что в России могут жить только Шервуды… только они. Или вы и он одно? То же лицо и тот же голос. Убит и все же жив.
Николай. Замолчите. Или ваша смерть будет ужасна.
Сергей Муравьев. Гульбин поднял на меня штык — вот где был ужас. Чем же можете вы угрожать мне теперь?
Николай. А ведь Гульбин был прав, Муравьев. Вы обманули его, как обманули и Бестужева. Вы были близки к Марине Стрешневой и оставались его другом. Вы лгали ему вместе с ней. Она была красива, и я не осуждаю вас, но Бестужев тоже имел право поднять на вас штык.
Сергей Муравьев. Да не вам осуждать меня. Кто вы сами? Всюду они: фельдфебель и шпион, шепчущие отвратительные анекдоты, с влажными затуманенными глазами…
Николай. Гнусная банда убийцы, вы ответите за каждое слово, за каждую мысль. Я прикажу заковать тебя так, что у тебя онемеют руки, я не дам тебе спать до эшафота, сорву даже образ человеческий, превращу тебя в зверя.
Сергей Муравьев. А, вы боитесь меня! Вы пришли ко мне, чтоб избавиться от страха. Нет, я оставлю вам его, вечный страх… Красным языком из каждой темной щели, из каждого беспокойного взгляда, из тихого шопота слов он будет дразнить вас до конца… звенеть тонкой струной за стеной, за спинкой кресла, близ уха, до боли… до безумия… Его не убьют ни виселицы, ни шпицрутены.
Николай. Заставьте его замолчать. Послать врача сюда, вылечить его во что бы то ни стало. Пусть палач покажет, за кем осталась победа. (Уходит.)
Левашев. Что вы сделали! Вы погубили себя! Но, может быть, вы все же подумаете и напишите ответы?
Сергей Муравьев. Вы лжете, Шервуд жив. Он здесь в каземате, чтоб подслушать мои мысли.
Шервуд (из-под нар). Тут, тут, господин подполковник, все время тут. Словно мышка, под лавочкой скребусь тихонечко: скрап… скрап…
Левашев. Он бредит, придется подождать. (Уходит.)
Шервуд. Все с мышками… с мышками… (По полу пробегают силуэты крыс и с писком исчезают в углу. Шервуд клубком выбегает из-под нар и садится на край их.) А вот я допрошу. Я тут лежу да подслушиваю. Все знаю, и государь узнает.
Сергей Муравьев. Как они ушли? Здесь нет двери.
Шервуд. Щелочка там. На то и власть, чтоб в щелочки всюду, всюду…
Сергей Муравьев. Неужели нельзя вас убить? Степан промахнулся?