Сергей Муравьев. А где Рылеев и Каховский?
Пестель. У них сейчас священники. Я думаю, все это несколько преждевременно.
Сергей Муравьев (указывая на Бестужева). Для него особенно. (Бестужеву.) Миша, ты слышишь меня? О чем ты думаешь? Здесь нечего жалеть, мой друг.
Бестужев. Я думал о Марине. Я надеялся, что меня сошлют в Сибирь, и она поедет со мной. Но так лучше, ей там было бы слишком тяжело. Но почему она не пришла проститься со мной? Она не могла забыть. Или ей тяжело было видеть меня? Но не пришла, не пришла.
Сергей Муравьев. Оттуда не приходят, Миша. Она там, куда мы собираемся войти.
Бестужев. Как! Марина умерла? И никто не сказал мне об этом? Она умерла, она, которая так любила жить.
Сергей Муравьев. Она не хотела жить.
Бестужев. Да, да, ее нет, моей милой богини. Так и должно было быть. Она во всем была особенной, другой… Я не жалею, нет.
Пестель. Вы счастливы, Бестужев, потому что нет человека, который не был бы забыт. Ваша возлюбленная предупредила вас, и вы счастливы. Я оставляю отца, мать, сестер и многих, кто любил меня, но все эти люди успокоятся и забудут. Я буду жить в ненависти. Меня не забудут те, кто ведет меня на казнь, меня не забудет царь и все, кому грезится призрак революции, кто боится будущего. Наше бессмертие в них.
Сергей Муравьев. Но мы, все же, не сумели облечь плотью вашу мысль, мы не научились владеть оружием.
Пестель. Побеждает не всегда тот, за кем остается поле сражения.
Сергей Муравьев. Музыка.
Пестель. Это полковой оркестр.
Бестужев. Для нас, в такую минуту!
Сергей Муравьев. Рассвет наступил.
Бестужев. Свежим воздухом потянуло через решетку.
Голос Левашева. Живей, живей!
Пестель. Значит, пора.
Левашев. Ведите их!
Пестель. Простимся здесь. Я всегда любил вас, Муравьев; как мне кажется — и вы меня, хотя мы молчали. Я говорю об этом и думаю, что не поздно.
Сергей Муравьев. Нет, Пестель, потому что я всегда верил в вас. Дай мне руку, Миша. Идем.
Бестужев. В вечную ночь, Сережа. Но я не жалею я с тобой, как всегда.
Голос Левашева. Ведите, ведите!
Сторож. Ваше высокоблагородие… Господи, помилуй.
Сухинов. Прощайте, прощайте все! О, проклятая страна в которой позорно жить!
Сергей Муравьев. Молчите, Сухинов. Нас не надо провожать отчаянием. Мы идем в вечную ночь, но мы знаем, что день наступит — не для нас, но это все равно. Помните об этом в глубине шахты, когда будете добывать железо. Помните это.
Сухинов. А теперь надо молчать, потому что смерть требует тишины.
(Все уходят.)
Н. Чертова
Новые галоши
Учреждение большое, хозяйственное.
На дверях строгий окрик:
— Работать не мешай.
— Будь краток.
И внизу — поясняющее:
— Канцелярия.
С самого длинного стола, в центре — строгие глаза из-под очков: начканц Тихомиров.
Товарищ Тихомиров любит порядок и повиновение.
Но кто же из лиц на исходящих знает, что узкие теперь и больные плечи начканца когда-то были не просто так? А — с погонами штабс-капитана славной армии генерала… генерала… Ах, эти годы, мелькнувшие сумасшедшим сном: восемнадцатый, девятнадцатый…
Кто же знал? Кто думал?
И сурово, неизменно начканц отмеривает в своей и подчиненных ему жизнях:
— С девяти до трех. За опоздание — штраф. С девяти до трех.
И в канцелярии, хоть и трещит машинка, — тишина. Кричат только полоски со стен:
— Береги время!
Но не все столы начканц уставил возле себя. Места мало. И пришлось хвостик у канцелярии отрезать: к переброске. Поэтому в комнатушке, через длинный коридор, сидели трое.
Здесь — вольготнее. Когда можно не работать, — не работают. У Вари маленький хромой столик. И если бумажек не слишком большая куча, она выглядывает в запорошенное снегом окно. Говорит с тоской:
— Теперь бы в поле… на лыжах…
На эти слова всегда поднимается малокровное лицо напротив:
— Ах, не говорите мне о поле!.. не говорите!..
Это экспедиторша — Валентина Ивановна. Пять лет Валентина Ивановна сидит в своем уголку. Иногда ей скучно, и она говорит с позевотой:
— Когда я сижу дома, после службы, мне ужасно надоедают мухи. Представьте? Знаете, я хотела бы изобрести газ такой, истребительный… Для мух.