Варе бывает смешно:
— Какие же мухи зимой, Валентина Ивановна?
— Ах, Варечка, я хочу сказать, что так было летом… — Она задумывается и добавляет: — И будет так.
Тогда с третьего стола выглядывает хмурое лицо счетовода. И две остальных слушают, какая это ужасная вещь, — ядовитые газы. Счетовод отравлен газами еще в шестнадцатом. Искалечен, болен. И говорит об этом много и с надрывом. Потом снова злобно усовывается в бумажки…
И через много-много часов и минут — тихонько приотворяется дверь. В скважине лицо утомленное и радостное. Это регистраторша — из длинной канцелярии.
Она шепчет торопко и звонко:
— Без четверти три!..
В четыре — собрание, партийное. А Варя — кандидат Комсомола, и ей нужно итти. От трех до четырех, такой коротенький час!
Варя успевает только на ходу съесть кусок хлеба и бежит в клуб. А спина еще ноет от сиденья за бумажками, томительная скука канцелярская еще бежит рядом с Варей: давит ее.
В клубе Варя подсаживается в конце длинного, хмурого ряда. Докладчик озабоченно и скупо бросает слушающим рядам что-то о транспорте, балансе, хозрасчете…
У докладчика есть любимое слово:
— …значит… зн-чт…
Варя только и слышит:
— …зн-чт… товарищи… зн-чт…
И ей опять скучно.
Как это можно сидеть неподвижно, как Павлушка, рядом? Слушать со складкой напряжения в лице?
Варя любит, когда поют «Интернационал», когда идут на демонстрации густыми колоннами, когда зал разряжается бурей хлопков…
Но доклады… ах, скучно, скучно!
И вдруг, сквозь дымку скуки, сквозь скатерть на сцене — синие глаза в блеске снежно-чистого воротничка. Синие глаза — и чужие и ласковые.
Олег…
Как всегда, в этот момент Варя вспыхивает до ушей: «Олег… хороший, и… милый! А почему-то стыдно… нельзя сказать Павлушке. Павлушка живет через стенку… в Комсомол сагитировал… друг. А сказать нельзя. Почему?». Но тут же колючая мысль: «Павлушка в драном полушубке, горластый, бесшабашный. А Олег? Олег — говорит по-французски… деньги всегда и… чистый. Но ведь — студент Вуза? Почему же? Ах, да не нужно!..».
Варя виновато косится на Павлушку. Нет: сидит, слушает. Прилип к стулу. «У, морда!..»
Вечером, по хрустящей снегом улице, Олег вел куда-то далеко.
И вышло так: пришли к Олегу, домой. Разве можно было отказать ласковому голосу в темноте?
В комнатах было чисто, светло и нарядно, как будто на улице не зима, и не холодно. Варя вспомнила, что она без галош, и туфли худые и мокрые.
Растерянно оглядывалась на ковры, картины и трюмо напротив. В трюмо маленькая и жалкая фигурка: «Ах, как светло и… стыдно!».
— Мамочка, позволь представить…
Не помнила, кому пожала мягкую руку.
Потом вдвоем стояли у чьего-то огромного портрета… Олег говорил:
— Это мой братишка, Игорь. Мамочка любит древние имена…
Варя не видела портрета: Олег мягко положил руку на плечо, — и от этого по всему телу, жгущей ниточкой, удовлетворение.
Потом Варя говорила о скуке в канцелярии, о начканце Тихомирове, которого она не любит…
Но самое страшное и хорошее было, когда Олег поймал взгляд Вари на ноги:
— Варя! Да у вас туфельки не в порядке?! Вы можете простудиться…
Быстро шагнул к столу. И обратно:
— Не сердитесь, Варя, но я попрошу вас взять у меня… денег. Варя, ну… Вавочка… разрешите? не сердитесь… не сердись… можно? возьми… у меня есть.
Разве помнит Варя, как в кармане у нее зашуршали бумажки?
Как в темной прихожей, ночью, Олег осторожно и крепко поцеловал в шею?
Ушла пьяная от счастья.
Мамочка поймала Олега в столовой, — строгая и спокойная, в белом ночном капоте:
— Олег, что это за капризы?
— Но, мамочка… — засмеялся и не договорил.
— И потом: зачем знакомить? Встретится на улице, поклонится, скомпрометирует. Не понимаю.
— Познакомили случайно. Мамочка, не сердись, но у нее такая свежая мордочка! — И с лукавым и серьезным лицом докончил: — И потом… потом она комсомолка. Это может пригодиться. Понимаешь, мамуся?
Улица вечером — пьяная женщина. Рыжая, нахальная женщина в полосатом платье.
И под сумрачными фонарями — мутный поток людей, гогочущий в фальшивой радости.
Что из того, что вдруг шумно протопает куча пионеров? Прорежет ползущих людей песней настоящей радости? Или человек с портфелем, плюнув с досады, вытолкается на улицу и помчится торопливо, прямо по дороге. Потому что — некогда? Или комсомольцы, с собрания, веселой оравой выскочат прямо в гущу людей и на миг растолкают их спокойствие?