Сидели молча. И странно: не о чем было говорить. Потом Олег встал и нервно шагнул к Варе:
— Послушай, какие у вас несправедливости! И как всегда — неожиданно, как снег на голову.
— О чем ты говоришь?
Досадливо сломал папироску и швырнул прямо на ковер:
— Да вот слух передали. Чистку будто бы затевают. Вузов. Не дадут доучиться! Ведь это прежде всего оскорбление. Я на последнем курсе… столько трудов!.. — Указал на кучу газет: — Пересмотрел эту пачку последних. Как будто нет. Но слух, слух!
Подвинулся к Варе и неожиданно поцеловал в щеку.
Но от этого было неловко.
Спросил мягко и вкрадчиво:
— Ты… ведь комсомолка?
Стало почему-то жарко и стыдно:
— Да… только… кандидатка, недавно…
И вдруг синие глаза стали удивленные и чужие. Отодвинулся, встал, сказал, не глядя:
— Извини, я должен пойти… на минутку… то-есть… ты посиди, хорошо?
Ушел.
Сидела долго, тревожно перелистывая альбом с гравюрами.
Вышла мать Олега, вся белая и чужая;
— Извините, Олег не придет. — Подчеркнула брезгливо: — Он больше не придет. Мы ложимся спать. До-свиданья.
Шла домой, — жгло отвращение и боль. Улицы жутко молчали.
Вдруг захотелось заплакать, — громко, по-ребячьи. Стало трудно дышать. Кашлянула, — вышло, как нарочно.
Кто-то грузный и пьяный догнал сзади. Пошел рядом. Спросил странным голосом — как знакомую:
— Скажите, э-э… барышня? Здесь открыт ресторан, кажжется?
Не поняла. Взглянула просто и доверчиво. Сказала обыкновенно:
— Нет. Здесь — кооперативная столовая.
Мужчина досадливо крякнул и пошел быстро, неровными шагами. Оглянулся. Тогда кольнула обидная мысль:
— «Кашлянула, а он понял… он понял… О-о, какая гадость!..».
Отворила дверь Мокевна. Всматриваясь в тревожное лицо Вари, спросила тихо и необычно:
— Знашь, мотри уж?
— Чего? — вспыхнула пойманной птичкой.
— Ленин помер.
— Что? Что?!
— Даве Павлушка прибежал, аж трясется весь. Услыхала я — так в голову и ударило. Чулок сидела, вязала — так сколь петель спустила, старая!
За стенкой бурно ворочался Павлушка. Всхлипнул раз, по-ребячьи. Потом вдруг сердито закашлял.
Ночь шла тихая, черная, сдавленная тупым и страшно коротким словом:
— Умер.
Когда начканц Тихомиров вышел из дома, было без пяти минут девять.
Пошел медленным, солидным шагом. Знал, что ровно в девять будет в канцелярии.
Так было всегда.
Правда, вчера сказали, что умер Ленин. Но… занятия-то ведь будут?
А может быть, не будут?
Но ведь празднуют только по праздникам?
А сегодня — умер Ленин, и разве… праздник?
Начканц Тихомиров не понимал.
У подъезда остановил старый друг. Наклонился к уху острым и белесым лицом. Шепнул:
— Слышали?
— Ленин-то? Да…
— Дискуссиями своими в гроб загнали.
— Ну?!
— Да, да… А теперь и вовсе подерутся.
— Кто?!
— За власть, за власть подерутся. Ленин-то был один, а их теперь… о-о!..
— Ш-шш… до-свиданья…
Начканц Тихомиров пришел в канцелярию двадцать минут десятого! И вообще, в канцелярии сегодня непонятно. Варя пришла почему-то без галош. Забыла поздороваться. Тяжело села на стул и смотрит неподвижными сухими глазами исподлобья.
Вбегает, запыхавшись, начканц. Глаза, напроказившими мышками, по стенам:
Так и есть!.. И как это в голову не пришло?
Очки на лоб, и к счетоводу:
— Товарищ Петриков! Ведь портрета у нас нет!..
Счетовод испуганно вскакивает:
— Какого портрета-с?
— Ленина, голубчик, Ле-ни-на!.. Идите сейчас же… купите. За деньгами — ко мне.
У счетовода, в запавших глазах, — блестки радости:
— А сводку цифровую, как же-с? Можно не писать?
В дверях махнул рукой:
— Можно не писать!..
Когда счетовод умчался, хлопнув дверью, Варя тихо позвала:
— Валентина Ивановна!
Обернулось заплаканное лицо. Показалось Варе, что доброе оно и старенькое, как у мамы. К горлу подкатился клубок:
— Ах, Валентина Ивановна!
Упала на хромой столик, расплакалась. Слышала над собой ласковый голос:
— Будет вам… девочка, милая… Знаю, почему… плачете… не стоит… все они такие… мужчины-то… поверьте мне…
— Ох, нет, не то, Валентина Ивановна!.. И откуда вы знаете?… Ну, ладно — знаете… а я не о том… Ленин умер, а вы… нет, я… не поняли вы… уйдите, идет кто-то… не надо.
Павлушка проснулся рано. Стукнул в стенку:
— Варя!
Молчание.
— Варя!.. д-Варька!
Прислушался. Показалось странным молчание. Закутался в одеяло, пошел. В комнатушке никого нет. На двери, у ручки, прилеплена бумажка. Отодрал, развернул — письмо: