У Сосновина черные вьющиеся бакенбарды. У Сосновика немного узкие, но умные глаза, — кажется, что он посмеивается над вами. Сосновин не слушает, что скажет Горький на следующей странице о Толстом — Сосновин обмозговывает будущие стихи.
Будет он писать глубокой и тихой ночью, наклонившись над покорным белым листом бумаги, и — близорукий — будет тяжело и шумно вздыхать и много курить.
За спиной Сосновина расположился на траве, пахнущей осенью и земляной гнилью, худощавый Дмитрий Кедрин, — у него нездоровое лицо, блестящие губы, пэнснэ, а за прозрачными стеклами глаза.
Туберкулезный. Он радостен, интересен, голос у него особенный, немного торжественный, чуть-чуть поющий. Мне нравится такой голос, мне нравятся его небольшие лирические стихи, под которыми всегда стоит немного разбежавшаяся подпись — «Дмитрий Кедрин».
Есть в Екатеринославе большой, из железа, из стали вылитый завод. На этом заводе работают поэты Правдин и Звонкий. Есть люди, которые не только молчат, но и могут создавать особую тишину. Такая тишина, плотная, как железа кусок, исходила от неразлучных друзей и поэтов, когда они слышали чтеца, в руках которого с виду такая простая, серая книжка, полная женской нежности и горьковского величия.
Чтец прост и обыкновенен, как эта обложка, всегда робкий в жизни, косноязычный в самом несложном человеческом разговоре — сейчас чтец четок и проникновенен.
Все они такие…
Уже октябрь. Вечера полны осенними предчувствиями и неожиданным, из-за угла выбегающим холодным ветром. Небо звездно и крепко.
Воздух еще хорош в этом саду, где когда-то прогуливался губернатор со «всея» домочадцами и охранниками.
Читка кончилась, кончились суховатые, резкие характеристики молодого писателя Волотковского, кончились и лирические стихи нервного и заикающегося Вульмана.
Есть такая традиция. Не по домам расходятся после собрания. Что дома? Скука. «Младо-кузнецы» гурьбой направляются в 1-й дом Советов, в комнату Игната Мусиенко и Михаила Сосновина.
В небольшой, для проформы прибранной комнате на двух кроватях, стульях и на подоконнике вся «младо-кузнецкая» шатия усаживается. Электричества нет. Беседуют в темноте. Каждый старается прощупать друг друга крепкими, душевными словами, у каждого есть о чем рассказать.
Поднимаясь на третий этаж вот по этой грязной и скверно пахнущей лестнице, хорошо знаю, что в небольшой комнате грустят, поют и радуются. Поэты и писатели — одинокий и одержимый любовью и страданием к делу своему народ. Они одиноки в своих поэтических чаяниях и творчестве. Они одержимы.
Такой случай. Битком набитый зал. Молодежью. На большой голой сцене — поэт. Зал гудел, шумел и не слушал растерявшегося и загрустившего поэта. Поэт ушел. Ушли и остальные. Только тогда они поняли, как тяжело быть непонятыми, как горько быть одиноким.
Я привел маленький пример. Таких маленьких примеров много, глядишь — к концу месяца из этих примеров — стена.
Собираются они в прокуренной насквозь и незавидной комнатухе, где раньше их росли и расцветали поэты: Михаил Голодный и Светлов Михаил.
Частенько можно слышать, как поют «младо-кузнецы»:
Песни, вечерние беседы, неожиданные прочувствованные исповеди имеют свои хорошие и плохие стороны.
Хорошо, что можно своей группке товарищей (а как хочется всем) прочесть свои последние вещи, поделиться своими радостями, горем своим, прочитанными книгами.
Плохо, что, собираясь по вечерам, иногда создается такое гнетущее настроение, словно попадаешь в тупик. Нужно быть крепким и здоровым человеком, чтобы лбом и песней (именно, песней и лбом) противостоять выросшей толстой каменной стене непонимания.
В провинции поэтов считают баловниками и чудаками. Если на улице встречают их, то, по обыкновению — как всегда, куцому и самодовольному обыкновению — ыгыкают на них.
— Ыги, поэты идут.
Идут поэты! Слышал я, и не только я, как видный комсомольский работник сказал серьезно и просто:
— Поэты — собаки.
Это было сказано человеком, у которого небольшой, низкий лоб и душа в высоких сапогах.
Я помню разъяренную тоску Михаила Голодного, когда большие черные глаза были злобны и сам он задыхался от слов, набившихся во рту.
Это запомнилось. Тяжелым камнем легло в сердцах, не от этого ль многие из «младо-кузнецов» сутулы.
«Поэты — собаки!»
Если иногда заглянуть поздней ночью в комнатуху, можно слышать и видеть, как тяжело дышит близорукий Сосновин и как Мусиенко руками удерживает бешеные стуки своего больного сердца, которое вот-вот выскочит, полное обиды и простой человеческой крови.