Сдается, неподходящее имя у него было — Вакх. Батюшка — и вдруг: Вакх… Так вот, видите ли, отец Вакх священничал в крепости, в Петропавловском соборе. А прежде — в армии, на театре военных действий. Нет, на войне она его не встречала. А похожих встречала. Он из тех, говорила Анна Илларионна, которые на позициях один сухарь с солдатом ели, а в госпиталях, помогая сестрам, не гнушались черной работы.
Помню, Александр Дмитрич тронул такой сюжет — нравственность революционера. Сюжет у него капитальный. Потому-то, доказывал, и требуется безупречная нравственность, что об идее по ее проповеднику судят. Верно замечено, очень верно.
Не посетуйте на сближение, но разве о религии подчас не судят по тому, каков поп в приходе? А нравственность попов известна. Одно утешение: не только в России… Отцу Вакху не дано было спасти репутацию поповства. Слишком оно, прости господи, вакхическое. Но сам-то отец Вакх был добрым, умным, симпатичным. И «добрый», и «умный», и «симпатичный» — определения Анны Илларионны.
Не вообразите, однако, что сделал он то, чего не сделал генерал Ганецкий. Между нами, не думаю, чтобы отец Вакх решился, предложи ему такое Анна Илларионна.
Единственным вот что было…
С Петербургской стороны много прихожан, а моя Аннушка хоть и не той стороны, стала ходить к службе в крепостной собор. И, как музыку сфер, слышала иногда в исповедальне шепот отца Вакха: «Жив он, жив…» Безумно редко этот благовест, потому что и священника допускали в равелин не чаще солнечного луча.
А в марте… Александр Дмитрич загодя указывал — в марте умру… И совпало, и точно в марте, но уже в восемьдесят четвертом году, накануне сретенья. Отец Вакх говорил: ровно в полдень умер, это уж, значит, куранты играли не «Коль славен», а полуденному и полуночному — «Боже, царя».
Воспаление обоих легких, и никакой медицинской помощи. Алексеевский равелин убил Александра Дмитрича.
Узников равелина тайком хоронят. Могила неизвестна, вроде и нет вовсе.
Я листок сберегаю, рукою Анны Илларионны: «Земного его жития было двадцать девять лет, два месяца и один день».
А моя рука не поднимается приписать на том листке: «Ее земного жития было…» Нет, не поднимается, все мне мерещится: вернется, приедет, совсем недалеко этот Гдовский уезд.
Я нынче с того и начал: поступила она так, как и суждено было поступить Анне Илларионне Ардашевой.
Вы знаете, есть явление, которое медики определяют «характерным для России», — холерная эпидемия. Я мальчишкой был, но помню, хорошо помню страшный тридцать первый год. Теперь не то, конечно, но тоже радость невелика.
И еще недавно, в девяносто втором, явилась. Здесь, в Петербурге, единицы мерли, а в губернии — сотни. И Аннушка отправилась в глушь. Вот так она и на театр военных действий ринулась. В глушь, в гдовские деревни. Там и сразило. А было ей от роду тридцать семь…
…Странное ощущение: будто все ушли, вещи вынесли, пусто, а я остался. Рассказ мой окончен. Многое упустил, лишь бегло обозначил, да я вам заранее и честно — власть воспоминаний.
Но литератор, какое бы малое место он ни занимал, должен умереть с пером в руке. И я думаю записать все. Однако успею ли, вот вопрос.
Это почти телесное желание — успеть, ах, если бы успеть! Ведь лучшее — то, что ты еще только задумал. И представьте, здесь сходство меж нами, колодниками чернильницы, и такими, как Александр Дмитрич, мучениками долга.
Но есть и несходство. Пишущий, если не зелен, сознает — достигнешь, совершишь и, увы, не скажешь, как господь бог: «Это хорошо». А вот они, такие, как Михайлов, убеждены: за поворотом дороги — вселенская гармония. И они счастливее нас.
Рассказ кончен, а книга не начата. Слабею и гасну, однако возьмусь. И все, что вы вечерами слышали, положу на бумагу — для типографского станка.
ОБ АВТОРАХ
Возвращение памяти
Булат Шалвович Окуджава. Родился в 1924 году в Москве. Семнадцатилетним ушел на фронт. После войны окончил филологический факультет Тбилисского университета. Учительствовал. Работал в областной газете, затем в издательстве «Молодая гвардия». В 1959–1962 годах заведовал отделом поэзии «Литературной газеты». С 1962 года на творческой работе. Б. Окуджава автор семи поэтических сборников, повестей и романов: «Будь здоров, школяр», «Бедный Авросимов», «Похождения Шипова», «Путешествие дилетантов», «Свидание с Бонапартом», а также ряда рассказов.
Мысленно обращаюсь сегодня к истокам творческого мира Булата Окуджавы, заново вчитываясь в ведущие мотивы и образы его стихов, созданных на рубеже 50— 60-х годов, постигаешь как непреложное поэтически возвышенное, сокровенное, трепетное чувство истории изначально прорастало в них, словно колос из зерна. И можно лишь подосадовать на себя задним числом, что, увлеченный, завороженный, потрясенный щемящим ли — «постарайтесь вернуться назад» — прощанием с мальчиками и девочками военной поры, печальной ли мелодией радиолы в арбатском дворе, оплакивающей всемогущего Короля, полночным ли кружением синего троллейбуса по московским бульварам, ты уже тогда не расслышал, не разглядел, как в напевной окуджавской строке все явственней проступало прошлое. Не только недавнее, неостывшее, еще не успевшее стать собственно историей («Вы слышите: грохочут сапоги…», «Не вели, старшина, чтоб была тишина…», «Простите пехоте, что так неразумна бывает она…»), но и отдаленное, в полном смысле слова историческое, как бы въяве приблизившее нам «Невы державное теченье, береговой ее гранит». Об этом одно из ранних стихотворений 1957 года:
Не кратким, преходящим мигом эмоционального переживания, но стойким лирическим чувством духовного родства с разновременными эпохами, увиденными в общем движении истории, рождены такие поэтические образы Булата Окуджавы, как «комсомольская богиня» из одноименной песенки или «комиссары в пыльных шлемах» из «Сентиментального марша». Да и старая Смоленская дорога с ее метелью «в лицо, в лицо» и и голубыми глазами судьбы в холодной выси звездного неба кажется протяженной не через дни и годы, а десятилетия и века.
Так размываются жесткие границы, обнаруживаются стыки и скрепы, перекидываются мосты между поэзией и прозой Булата Окуджавы, а в пределах прозы — между давней повестью «Будь здоров, школяр» (1961) и последующими историческими романами «Бедный Авросимов» (1969), «Похождения Шипова, или Старинный водевиль» (1971), «Путешествие дилетантов» (1978), «Свидание с Бонапартом» (1983). Недаром писатель не склонен разводить их по разным тематическим или жанровым берегам и, воспринимая в органичном единстве друг с другом, тем решительней настаивает на неразрывной внутренней связи автобиографической повести о войне и романов, написанных «на историческом материале начала XIX века», что не видит «существенной разницы» между ними. «Я использовал в них, — говорил Б. Окуджава, — мемуары, письма, документы, но только в качестве отправного момента. Далее — вымысел, опыт пережитого, близкие люди. Поэтому льщу себя надеждой, что отнесенность в прошлое не умаляет современности названных книг. Последней особенно, поскольку там отражены события двенадцатого года, а суть и последствия войны во все времена едины».
Уточним: ссылка на вымысел, апелляция к нему вовсе не означают, будто писатель предлагает нам не исторические романы, а, как мелькнуло однажды в критике, «исторические фантазии». Как ни велика бывает в них формообразующая роль фантазийного начала, к ней одной образная природа романов не сводится, ею не исчерпывается. Тому противятся и сюжеты, как правило, преобразующие действительные события и факты, — например, злоключения князя Сергея Трубецкого и Лавинии Жадимировской, жизненных прототипов героев романа «Путешествие дилетантов». И конфликтные ситуации, зачастую подтверждаемые документально удостоверенным материалом, — вплоть до того, скажем, что целиком сочиненные «Горестные воспоминания о минувшем Луизы Бигар», составившие вторую часть «Свидания с Бонапартом», имеют «прототипический» аналог в мемуарных материалах 1812 года. И исторически конкретные, социально обусловленные обстоятельства, в которые «опрокинуты» характеры, сотканные из множества достоверных духовных примет, психологических и бытовых реалий своего времени и своей среды. Вот и замысел нового романа, над которым Булат Окуджава работает в настоящее время, тоже подсказан документами, которые «удалось найти, подобрать». Они, свидетельствует писатель, «меня увлекли», и от них «я попытаюсь оттолкнуться в сюжете. Теперь дело за правдой характеров эпохи». На правду эпохи, а не «фантазии» ориентирует он, таким образом, будущий роман так же, как ориентировал предыдущие.