— Ну что? — спросил военный министр, глядя мимо Авросимова.
— Ничего, — ответил наш герой вполне нагло. — Явился, как вы велели.
— Жив-здоров? — спросил граф, видимо, не узнавая Авросимова. — Ну ступай с богом… — и опрокинул рюмку.
Как Авросимов добрался до дома, невозможно было понять. Но у парадной двери навстречу ему кинулся уже новый офицер.
— Их сиятельство велели вам незамедлительно к ним явиться… — выдавил он замерзшими губами. — Я уже четыре часа вас здесь ожидаю. Извольте.
И тут Авросимов увидел во мраке карету, его дожидавшуюся.
— Извольте сударь, — сказал офицер.
— Да я же только что от их сиятельства! — взбунтовался наш герой.
— Ничего не знаю, — сказал офицер. — Велено доставить, — и открыл дверцу.
— Мы вас совсем обыскались, — проговорил он, отогревая руки дыханием. — Там нет, тут нет…
В доме военного министра стояла тишина. Их сиятельство, как оказалось, крепко спали. Недоразумение быстро выяснилось, и Авросимову позволили удалиться. Но лошадей ему не дали: не хотели или забыли.
— Матушка, — проговорил он горячо и вполголоса, добравшись наконец до дому, — зачем мне все это?.. Господи, снизойди ко мне, недостойному твоих милостей…
Но сон оборвал его молитву.
Утро вечера мудреней.
Даже отчаявшемуся приносит оно некоторое успокоение и проблеск надежды.
Утром все вставало на свои места, успокаивалось. И наш герой, приподняв над подушкой голову, почувствовал облегчение и, наскоро собравшись, заторопился нанести визит дядюшке своему и благодетелю Артамону Михайловичу, отставному штабс-капитану.
Так благотворно разливало свой свет утро. И только Амалия Петровна, жена Владимира Ивановича Пестеля, после ночного визита Авросимова так и не смогла заснуть, и утро застало ее стоящей у окна, и прекрасное лицо ее выглядело изможденным.
Должен вам заметить, милостивый государь, что судьба Владимира Ивановича была абсолютно вне опасности, ибо решительные его действия во время мятежа на стороне государевой были соответственно отмечены и поощрены, а брат за брата, как говорится, не ответчик, хотя брат все-таки есть брат, и тут в силу вступают некоторые иные законы — законы нравственные, законы крови, если вам угодно. И хотя сам Владимир Иванович, преуспевая на кавалергардском поприще и целиком отдавая себя исправной службе, этих законов не ощущал, зато Амалия Петровна вся как бы горела, будучи и проницательней и чувствительней супруга.
Однако оставим ее пока наедине со своими муками у окна, а сами устремимся за нашим героем, который в этот момент как раз и появился в прихожей у Артамона Михайловича.
Бравый старик, словно помолодевший после событий на Сенатской площади, встретил племянника с распростертыми объятиями и тотчас повлек его в гостиную, успев шепнуть:
— А у меня герой в гостях. Чудо как хорош!
Когда они вошли, навстречу им поднялся армейский капитан, молодой, подтянутый, смуглолицый, с черными, на запорожский лад свисающими усами и с цыганским блеском в больших, слегка раскосых глазах.
— А вот, Аркадий Иванович, батюшка, племянник мой Ваня, — сказал старик, подталкивая нашего героя. — Ваня, это Аркадий Иванович.
Тут Артамон Михайлович захлопал в ладоши, закричал распоряжения. И тотчас забегали, засуетились мальчики, и не успели наш герой и Аркадий Иванович, усевшись, обменяться несколькими фразами, как уже на столе поблескивал графин с рюмочками и пестрела различная снедь.
— Чудо как хороша! — воскликнул Артамон Михайлович, отхлебнув из рюмочки и похрустев капустой.
Авросимов чокнулся с Аркадием Ивановичем и уловил на себе его быстрый и открытый взгляд.
— Это смородинная? — сказал капитан. — А у нас все больше пьют чистую, житную.
Он говорил в едва заметной малороссийской манере, что придавало его речи мягкость и даже вкрадчивость. Это понравилось нашему герою, да и весь облик Аркадия Ивановича вызывал симпатию, а чем — сразу и не скажешь: то ли цыганскими глазами, то ли улыбкой, внезапной, ослепительной, но какой-то несколько детской, то ли еще чем-то.
Пилось легко, радостно. Закусывалось и того приятнее: капустой, гусиным паштетом, аккуратными пирожками, теплыми и мягкими, совсем живыми.
За окном показалось зимнее солнце. Снег заискрился, засверкал. Чудилось: вот-вот грянет музыка.
— Чудо как хорошо! — сказал Артамон Михайлович. — Это, Аркадий Иванович, в вашу честь красота.
— А в чем же героизм ваш? — почтительно спросил Авросимов. — Вот дядюшка говорит, а я и не знаю.
Аркадий Иванович стрельнул взглядом, улыбнулся, но промолчал.
Зато Артамон Михайлович не удержался.
— Видишь ли, Ваня, — сказал он, обнимая капитана за плечи, — Аркадий Иванович пережил большие бури житейские. Много перемучился, перестрадал. Однако, Ваня, как мы служим долгу, так и он нам платит…
Авросимов слушал с любопытством, а Аркадий Иванович улыбался мягко и смущенно, и на смуглых щеках его проступал едва заметный румянец.
— …Были в древние времена полководцы, — продолжал Артамон Михайлович, — имена которых мы чтим за их подвиги. Вот и Аркадий Иваныч будет за свой подвиг потомками почитаться. И давайте за ваше здоровье… Спаси вас Христос, Аркадий Иванович.
Капитан опрокинул рюмку, и зажмурился, и долго не раскрывал глаза, словно наслаждался, смакуя настойку, однако Авросимов заметил, как в позе капитана проглянуло что-то расслабленное.
— В чем же подвиг? — спросил Авросимов, все более и более разогреваемый любопытством.
— А вот в том, — сказал Артамон Михайлович. — Верно ведь, Аркадий Иваныч?
— А отчего ж нет? — ответил капитан, заглядывая в окно. — Уж вы бы, Артамон Михайлыч, не возносили мою персону.
— Вот, Ваня, как оно, — сказал дядюшка. — Мне Аркадий Иваныч кое-чего порассказал. — И вдруг засуетился: — Ай не по нраву вам, капитан, российская снедь? Вот пирожки, вот грибки-рыжики… А скоро и уху подавать велю…
После третьей рюмки в душе нашего героя случилось замешательство. С одной стороны — упрямое любопытство разбирало и мучило его: какая тайна кроется в словах капитана? С другой стороны — нежная шейка Амалии Петровны закачалась перед ним, и почти юное ее лицо померещилось, на котором горели вовсе и не юные глаза, полные отчаяния и тревоги… И тут, казалось бы, вовсе и ни к чему он подумал о Милодоре и стал даже жалеть, что выпроводил ее так бессовестно: Ерофеича постеснялся.
— Вижу, приятные мысли у вас, — вдруг сказал Аркадий Иванович.
Наш герой смутился несколько и, видно, по этой причине подмигнул капитану.
— Чудо как хороши! — воскликнул Артамон Михайлович, отправляя в рот последний рыжик…
— А что может быть приятного в наших мыслях? — сказал капитан, подмигнув в ответ. — Воспоминания о предмете нежном, да?
Авросимов покраснел.
— Аркадий Иваныч всегда мой гость, — сказал Артамон Михайлович. — Как приезжает в Петербург — так мой гость… В начале осени приезжал. Помните, как вы, Аркадий Иваныч, в это вот кресло упали? И представляешь, Ваня, я его тормошу, а он молчит. Помните? То-то… Кто же вас от тоски да от страха спас тогда? А? Кто вам руку протянул? Кто в душу вам заглянул?..
И тут наш герой заметил, что капитан зажмурился.
— Ну не буду, не буду, — засмеялся дядюшка и хлопнул в ладоши.
Испуганные мальчики в засаленных ярких поддевках подали уху.
— А ведь наш Ваня тоже не лыком шит, — сказал дядюшка капитану, поглядывая на нашего героя с любовью. — Он ведь теперь знаете где?
— Знаю, знаю, — со свойственной ему мягкостью проговорил капитан. — Знаю.
— Он теперь наше дело продолжает, — сказал Артамон Михайлович, разливая по рюмкам. — Мы начали, Аркадий Иваныч, а он продолжает… Все мы одно дело делаем ради нашего государя.
— Вот и чудесно, — улыбнулся капитан.
И тут Авросимов не выдержал и снова спросил:
— А в чем же все-таки ваш героизм, господин капитан? — Но капитан сидел зажмурившись, откинув голову.