— А он ничего?.. — спросил наш герой с присущим ему любопытством. — Не намеревался чего?..
Он заглянул в стеклянные глаза поручика, и они показались ему выразительными, как никогда.
— Два жандарма сидели в санях напротив, — сказал поручик. — Я — рядом, а они — напротив. Я ему сказал: «Эта картина изображает нас с ними кик единомышленников». Он засмеялся. «Вас это пугает?» — спросил он. «Нисколько, — ответил я. — Даже поучительно весьма, не будучи виновным, ощутить себя в таковой роли». Он снова засмеялся, потом сказал: «Один бог знает истинную нашу вину, ибо в житейском смысле мы всегда виноваты друг перед другом…» — «Однако везут вас, а не меня», — возразил я. «Один бог знает истинную вину, — задумчиво повторил он. — Склонность служить общественному благу не есть вина». — «Вы-то чем служили, позвольте спросить?» — удивился я.
— Чем это он служил? — спросил Авросимов с негодованием и растерянностью.
— «Чем же это вы служили?» — спросил я. Он стал кутаться в шубу, усмехнулся и ответствовал: «Мой полк был лучшим на царском смотре. Это ли не служба?» Тут я заметил, что спящие дотоле жандармы бодрствуют и один из них косится в мою сторону.
— Непонятно, непонятно, — удивился Авросимов.
— Чего же непонятного? — рассердился вдруг поручик. — Ничего вы, любезный, не можете знать, да и не должны… Кто вы такой?
— Я российский дворянин, — сказал Авросимов с вызовом неожиданным. — У меня двести душ… Я государю служу… А вы кто такой?..
— Да пейте, пейте, — пробормотал поручик, погаснув. — Пейте…
Они снова выпили, затем еще… И наш герой вдруг почувствовал себя легко и уверенно и как бы сквозь туман различал теперь лица, которые все были милы и доброжелательны и словно повернуты в его сторону, делясь с ним какими-то таинственными приятными сигналами.
Дышалось легко, вольно. Руки эдак плавно вздымались наподобие крыл и, задевая плотный густой воздух, повисали в нем, медленно колыхаясь.
Это наступал знакомый покой деревенского утра, лета; речной запах поднимался с поля, освежая мысли; тревоги как не было; золотистая соломинка плавала в бокале с вином, изображал юную купальщицу.
Вдруг в залу вползла, медленно перебирая руками по полу, плачущая Милодора. Из-под измятого ее платья проглядывали белые чулки. Туфелек на ногах не было. Она тоненько подвывала, отчего можно было и напугаться, да еще видя ее белое лицо с остановившимся взором. И тотчас в прихожей послышался крик, глухой, странный, а чей, было не понять.
Авросимов поглядел на играющих, но за столом никого не было, а все устремились прочь из залы, и даже Бутурлина не было на диване, и гренадерский поручик исчез странным образом, только он, Авросимов, да Милодора, все еще стоящая на четвереньках с диким выражением на лице, не поддались общему стремлению.
— Что же это, Милодорочка? — спросил Авросимов, но она не слышала его вопроса, ибо он уже бежал на непослушных ногах по прихожей в комнату, куда устремились гости.
Когда он, распихивая всех, пробился наконец в эту комнату, в которой еще не бывал, перед ним возникла в неясном озарении свечи спина молодого человека с красными ушами, стоящего нелепо на четвереньках перед лоханью, полною вина.
Все молчали. И Авросимов вгляделся попристальнее в распахнувшуюся перед его взором картину и увидел: молодой человек стоял на карачках, неподвижно, уткнув лицо в лохань. Лоб, рот, нос, подбородок — все было скрыто. Только красные уши, как осенние листья, лежали на поверхности винного пруда.
Стояла тишина. И в этой тишине покачивались на стенах кособокие силуэты застывших молодых людей.
Черноволосая Дельфиния склонялась откуда-то с потолка, опираясь каким-то образом на плечи Бутурлина; Мерсинда голубым пятном тонула в углу во мраке; Сереженька, отставив ножку, тянул лицо, шевелил губами, словно разговаривал с богом; гренадерский поручик сжимал собственное горло, стараясь не дать вырваться страшному крику, который распирал его грудь; остальные напоминали изваяния, разбросанные там и сям вдоль стен.
А время шло. Молодой человек над лоханью не менял позы.
— Ах, — выговорил вдруг Сереженька шепотом, — все пьет, пьет, никак не напьется…
— Господа, — сказал Бутурлин тоненьким срывающимся голоском — может, помочь ему? Может, он дышит еще?
«Дышит, как же», — подумал Авросимов с содроганием.
Но тут Милодора, откуда-то появившаяся, притиснулась к нашему герою, обхватила его за шею и повисла на нем, тяжело дыша ему в ухо.
— Господа, — сказал Бутурлин, — я предупреждаю, что промедление смерти подобно.
Но никто не пошевелился.
— Да ну его, — сказал наконец Сереженька бледными губами и тихонько на носках пошел прочь из комнаты.
Все потянулись за ним.
Милодора продолжала висеть на нашем герое, отрезвляя его своей тяжестью, и он с трудом волочился по прихожей в залу, когда мимо них, но направлению к зловещей комнате, пронесся, словно тень, старик в бакенбардах, в ливрее и в шлепанцах на босу ногу, а за ним — вереница заспанной челяди, все серые, как мыши.
В камине снова трещали поленья, распространяя благотворное тепло. За карточным столом шла игра как ни в чем не бывало. Прекрасная Дельфиния, раскинувшись на диване, шалила с Бутурлиным, подставляя ему губки, да не давая их поцеловать. Прекрасная Мерсинда восседала на ковре между Сереженькой и гренадерским поручиком…
И Авросимов медленно опустил на ковер Милодору и сам уселся рядом.
— Непонятно, непонятно, — засмеялся он, как бы играя со своим страхом, как бы дразня его. — Вот он выберется из лохани да поглядит на себя самого — позор. А выберется ли?.. Он уж с час как покойник!.. — И он потускнел и почти крикнул в отчаянии: — Зачем же так-то помирать, господи! Уж лучше бы от злодейской пули… И то лучше…
И он погладил притихшую Милодору по волосам, словно надеясь услышать от нее ответ на свое восклицание, и она, всхлипывая, сказала:
— Я им сказывала: не пейте с лохани-то, вы же не волк какой-нибудь… А они мне: нет, волк… И так-то на карачках, на карачках… Меня с собой звали: идите, говорят, волчица…
Да нешто можно с лохани? В нее ж Мерсинду окунали!..
— Как же это, Милодорочка, — спросил наш герой, — так он и пил по-волчьи-то?
— Так и пил, — сказала молодая дама. — Я заснула на кушетке, а он пил да пил…
— И сейчас пьет? — растравляя рану, полюбопытствовал Авросимов.
— Сейчас его тело небось уж домой отвезли…
— А у него нетто есть дом, прекрасная Милодорочка?
— Да ну вас, — отмахнулась она.
И они снова стали пить бокал за бокалом, все больше чувствуя тепло друг от друга.
И вот, когда уже в который раз погасли поленья в камине и последние свечи оплыли окончательно, распространяя душный, хорошо вам знакомый аромат, а в озарении одного или двух догорающих, почти тлеющих огарков игра не вязалась, а желания заново освещать залу уже не было, тогда молодые люди, вполне пришедшие в себя, встали один за другим и молча направились к прихожую, оставив в зале все как было: бутылки, куски недоеденных яств, кучки пепла от трубок по углам и нашего героя с его дамой.
Пока они одевались в прихожей, молчаливые и строгие, как судьи, по залу засновали безликие и нагловатые тени, набежавшие из пробудившейся людской. Их было много, и они были бесшумны и деловиты, приводя в порядок помещение, придавая ему жилой и благополучный вид после долгого и отчаянного сумасбродства.
Никто и не заметил, как они, почти с такой же легкостью и грацией, как бутылки и пепел, подхватили нашего героя и, одев его в шубу, посадили в кресло в прихожей, пока один из них побежал кликнуть ваньку.
Наш герой спал, блаженно причмокивая губами, не видя и не слыша ничего, а привычная челядь тем временем с тихим смехом, подмаргиваниями и ужимками готовила ему сюрприз.
Вы бы ахнули, милостивый государь мой, когда бы смогли представить на минуту, до чего додумались эти бездельники: они вынесли из залы спящую Милодору и, вместо того, чтобы отправить ее в девичью вслед за ее подружками, накинули на нее овчинный тулуп, выволокли осторожненько из дома вместе с нашим героем и, погрузив обоих в сани, шепнули кучеру, чтобы возил их по городу, покуда не прошибет морозцем, чтобы кавалер смог наконец сообщить, куда его везти.