Фрид Валерий Семенович
58 с половиной или записки лагерного придурка
Валерий Фрид
58 с половиной или записки лагерного придурка
I. МОСКВА -- ПОДОЛЬСК -- МОСКВА
В отличие от большинства моих близких друзей -- и особенно подруг -- я человек толстокожий, с малочувствительной нервной системой и бедным воображением. Вежливо слушаю, но скучаю, когда рассуждают про летающие тарелочки, снежного человека, Нострадамуса, бабу Вангу и бывших супругов Глоба. Никаких предчувствий у меня сроду не бывало, а что касается вещих снов, то я и простых, невещих, не вижу.
Не было у меня предчувствия беды и в день, сильно изменивший мою биографию -- 19 апреля 1944 года.
Мы -- т.е., я и моя невеста Нинка -- стояли на перроне Курского вокзала. Стемнело, шел унылый, прямо-таки осенний дождик, и Нинкино лицо было мокрым -- наверно, от дождя, но мне хотелось думать, что от слез: она ведь провожала меня в армию, а до конца войны было больше года. Вот у нее что-то вроде предчувствия было:
-- Я чувствую, ты очень плохо поедешь.
А я ее разубеждал: почему это плохо? Всю войну в эвакуации я катался без билета, на подножках вагонов, на буферах, а то и на куче каменного угля -- голышом, чтобы не запачкать одежду. А сегодня я ехал добровольцем в часть, и мне в военкомате дали вместе с направлением билет до Тулы -- и представьте, в купейный вагон. Замечательно поеду, так я и не ездил никогда!
Но она талдычила своё:
-- Нет, я чувствую: плохо поедешь.
Для себя я это истолковывал просто: конечно, ей грустно расставаться неизвестно на сколько с парнем, влюбленным до слепоты. Она-то меня совсем не так любила, но относилась хорошо, в этом я не сомневался -- почему же не поплакать на прощанье?
-- 2 -
Очень гордый собой и Нинкиными слезами, я обнял ее, поцеловал и поехал в 38-й учебный запасной полк. Но до Тулы не доехал.
Только я расположился на своем месте и по-хозяйски расстелил шинель, чтобы поспать по-человечески, как дверь отворилась и в купе вошли трое: проводник, милиционер и штатский.
-- Ваши билеты, пожалуйста.
На билеты трех других пассажиров они глянули мельком, а моим заинтересовались.
-- Тут что-то не так, -- сказал штатский. -- Что за нитки?
Я объяснил, что нитками сшили все мои проездные документы в военкомате.
-- Нет, это надо проверить. Сейчас будет Подольск, сойдем, выясним.
Тут я забеспокоился, даже заволновался. Стал втолковывать им, что вот, первый раз за всю войну еду как человек, в хорошем вагоне... Слезем, а как потом добираться до Тулы?
-- Да ты не бойся, -- утешил меня штатский. -- Проверим, и поедешь дальше этим же поездом.
До Подольска было ехать еще с полчаса. Проводник вышел из купе, а с двумя оставшимися мы коротали время в дружеской беседе. Услышав, что я был студентом ВГИКа, они проявили естественный интерес к киноискусству: правда ли, что Любовь Орлова -- жена режиссера Александрова? Да, правда.
Поезд остановился. Мы выскочили из вагона. ("Ребята, давайте побыстрее! -- торопил я. -- Хочется поспеть до отправления. Ведь на буферах ездил, на подножках, а тут..." -- "Да поняли мы, поняли. Успеем"). Бегом мы промчались вдоль состава, вбежали в комнату железнодорожной милиции -- в торце станционного здания. Там нас
-- 3 -встретил низкорослый субъект в хромовых сапогах и пальто неприятного серозеленого цвета. Физиономия у него была тоже неприятная.
-- Расстегнитесь.
Я расстегнул шинель; он быстро и умело обыскал меня. Теперь я сказал бы "прошмонал" -- но тогда я лагерной фени не знал. И тем не менее -- сам не понимаю почему -- спросил совсем по-лагерному:
-- Чего ищешь, начальник?
-- А что? Ничего нет?
К моему удивлению он отстегнул цепочку английских булавок, которые мама прицепила к нагрудному карману, и отложил в сторону.
Трудно поверить, но я ведь и после этого ничего не заподозрил! Я же говорю: бедное воображение.
Милиционер куда-то исчез, а я с двумя штатскими опять помчался по платформе -- в обратном направлении. Опять попросил:
-- Быстрее, ладно?
И опять мне ответили:
-- Успеем.
Но вместо того, чтобы посадить меня в вагон, мои провожатые свернули направо. Мы пробежали через зал ожидания и оказались на привокзальной площади. Там стоял -- прямо как в дешевом романе -- "черный автомобиль с потушенными фарами". А попросту -- черная эмка.
Вот тогда -- только тогда! -- я понял: это арест. За что, почему -этого я не успел подумать. Да в те времена арест был таким привычным, неприятным, но никого не удивлявшим делом, как, скажем, дождь или мороз. Я даже не испугался. А в голове промелькнули две коротенькие мысли. Об одной я вспоминаю с удовольствием, о второй -- со стыдом. Собственно, первая была даже и не мысль, а так, виденье. Мне представилось какое-то помещение, где на грязном полу
-- 4 -спят вповалку плохо одетые люди -- то, что я часто видел в эвакуации, хотя бы на вокзалах. "Десять лет. Переваляемся!" -- с уверенностью сказал мне так называемый внутренний голос.
А вторая, стыдная, мысль была такая: в рюкзачке у меня две банки, сгущенка и свиная тушонка. Я их собирался съесть в Туле вдвоем с Юликом Дунским, а теперь имею право съесть все один.
Юлик тоже пошел добровольцем и получил направление в ту же часть. Только уехал на четыре дня раньше. Когда через год мы встретились в Бутырках, выяснилась, кстати, тайна моего купейного вагона. Юлику дали билет в общий; там было тесно, и он пошел искать, где попросторней. Поэтому чекистам пришлось в поисках "объекта" пройти чуть ли не полсостава; Подольск проехали и в Москву возвращались с добычей поездом. Неудобство, конечно. Вот почему мне дали билет в купе, с точно обозначенным местом.**)
А вообще-то, как подумаешь -- к чему такие сложности? Позвонили бы по телефону, сказали: "Возьмите сухари, кое-что из белья и явитесь в такую-то комнату на Лубянку". Явились бы как миленькие, без звука!.. Но нет, они играли в свои игры: мы, вроде, настоящие преступники, а они, вроде, настоящие сыщики. Казаки-разбойники!..
Так вот, посадили меня в черную эмку, и мы поехали. Сопровождающие поглядывали на меня с пакостными улыбочками. Могу их понять: такого доверчивого идиота им, видимо, еще не приходилось арестовывать.***)
-- На Лубянку везете? -- мрачно спросил я.
-- Куда надо, -- весело ответили они.
И на этом окончилась моя вольная жизнь. Могу только добавить, что когда доехали "куда надо", а именно на Малую Лубянку, и машина остановилась в ожидании, пока откроются железные ворота, -- прямо
-- 5 -напротив костела, -- я заговорил. (А по дороге молчал, к их разочарованию: наверно, хотели бы, чтоб уговаривал отпустить, уверял, что это недоразумение -- я ни в чем не виноват). Заговорив, сказал:
-- Дайте поссать.
Они разрешили, и я с удовольствием пописал на свою первую тюрьму.
Примечания автора
*) У моего любимого Феллини одно название я украл уже давно: воспоминания о Каплере и Смелякове, опубликованные в альманахе "Киносценарии", озаглавлены "Амаркорд-88". С легкими угрызениями совести краду второе. 58 -- это "политическая" статья старого УК, в которой было полтора десятка пунктов. Наш, восьмой -- "террор" -- как раз посередине, на полпути.
**) В военкомате, конечно, знали, что по дороге в часть нас арестуют. Вот почему, когда я пришел за документами, в комнату сбежались сотрудники из других отделов. Они смотрели на меня с интересом; а сейчас мне кажется, что и с жалостью -- по крайней мере один из них, интеллигентного вида еврей капитан.
***) "Здесь Гёте ошибается". Им приводилось арестовывать и не таких: Юлик Дунский вел себя еще глупей. Когда его привезли на Лубянку и ввели в кабинет, где сидели два подполковника и майор, один из офицеров сказал:
-- Ну, товарищ Дунский, догадываетесь, почему вы здесь?
И он решил, что его как добровольца, да еще знающего немного немецкий язык, хотят послать в школу, где готовят разведчиков. Он
-- 6 -тонко улыбнулся и ответил:
-- Догадываюсь.
-- Тогда садитесь и пишите показания о своей антисоветской деятельности.
-- Пардон, -- сказал Юлик. -- Тогда не догадываюсь.