По словам Панасенко, Яков Джугашвили в плену держался очень хорошо. Отказался встретиться с какими-то грузинскими меньшевиками, приехавшими специально, чтоб увидеть его. На вопрос: "Почему? Это же ваши земляки", ответил, что его земляки в Грузии. О плохих отношениях Якова с отцом немцы были осведомлены; но все их попытки привлечь его на свою сторону оканчивались ничем. И его оставили в покое.
Случилась там и такая история. Чтобы пленные командиры не томились от безделья, им разрешалось мастерить что-нибудь для себя; токарный станок был в их распоряжении. Яков нашел в кухонных отходах пару подходящих костей и выточил из них шахматные фигуры. На шахматы, изготовленные сыном Сталина, позарился немец, комендант лагеря.
Происходи это в советском фильме, комендант отобрал бы шахматы силой, да еще избил бы беззащитного пленного. Но поскольку было это не в фильме, а в Германии, комендант предложил Джугашвили продать ему шахматы. Тот отказался. Упрямый немец приходил к нему ежедневно, каждый раз надбавляя цену. И когда она достигла, не скажу точно, скольких буханок хлеба и пачек "эрзац хенига", искусственного меда, товарищи по бараку стали жать на Якова:
-- Отдай! Не иди на принцип!.. Хоть нажремся по-человечески.
И он в конце концов поддался уговорам...
Не знаю ничего толком о дальнейшей судьбе нелюбимого сталинского сына. Говорили, что он умер не то в немецком, не то в советском лагере -- неудачно прооперировали аппендицит. Кто-нибудь наверняка знает правду; Панасенко не знал.
Сам полковник вскоре освободился. Восстановился в партии и -- смех и грех! -- даже стал парторгом на той самой шахте, куда ходил столько лет с минлаговским номером на спине. В шестидесятых годах мы повидались с ним в Москве. Он рассказал про свой визит к снова впавшему в немилость маршалу. Жуков с горечью говорил ему:
-- Они меня в бонапартизме обвиняют. Да я, если б хотел... Ко мне Фурцева прибегала, уговаривала:"Георгий Константинович, возьмите власть, а то ведь Молотов с Кагановичем..." Но мне это ни к чему.
Рассказывал маршал и об аресте Берии. По словам Панасенко, он сказал Лаврентию:
-- Видишь, негодяй? Ты меня посадить хотел, а оно вот ведь как вышло.
В войну Берия действительно копал под Жукова, это известно. Но по некоторым свидетельствам, не Жуков лично арестовывал Берию, а кто-то еще из маршалов. Не берусь судить; у Панасенко получалось, что Жуков.
О Жукове говорил с восхищением Вася Ордынский, который снимал интервью с ним для фильма "У твоего порога". Режиссеру сильно мешали советами и поправками военные консультанты. Жуков утешал его:
-- Что вы от них хотите, Василий Сергеевич?Эти генералы хотят сейчас выиграть сражения, которые просрали в войну.
Так и выразился.
На премьере фильма в кинотеатре "Москва" зрители устроили опальному полководцу овацию: стоя аплодировали минут десять...
Но вернусь от маршалов и генералов к рядовым -- т.е., к нам с Юликом.
Надо же было так получиться -- опять по какому-то неправдоподобному совпадению -- что в разных лагерях и в разное время з/к Дунский и з/к Фрид заработали почти одинаковые зачеты: он девяносто пять дней, а я -- сто один. Арестовали меня на пять дней позже Юлика, а освобождаться нам предстояло почти одновременно: ему восьмого, а мне девятого. Но на девятое января 1954 года выпала суббота; значит меня могли выпустить только одиннадцатого. Обидно, конечно, что не в один с ним день.
Но в последний момент фортуна чуть-чуть довернула свое колесо -сжульничала в нашу пользу. Нам объявили, что оба выйдем на волю восьмого: держать свободного человека лишних два дня в лагере нельзя. (А десять лет держать невиноватых можно?)
К тому времени минлаговцев, отбывших срок, перестали этапировать на вечное поселение в Красноярский край, оставляли в Инте: комбинату Интауголь тоже нужна рабочая сила. Это было большой удачей. Здесь все знакомо, здесь друзья, здесь больше возможностей устроиться на сносную работу.
Последние месяцы заключения тянулись долго -- но не скажу "мучительно долго": все-таки где-то невдалеке маячила свобода. Ну, не совсем свобода -но не лагерь же!.. Мы стали потихоньку отращивать волосы.
Эти месяцы в Минлаге не были омрачены крупными неприятностями. А вот на Воркуте был большой "шумок" -- забастовка зеков под лозунгом "Стране уголь, нам свободу". Приезжали из Москвы комиссии, уговаривали -- а кончилось стрельбой из пулеметов; многих, говорят, поубивали. Мы об этом знали только понаслышке, поэтому не могу рассказать подробно, хотя понимаю: это событие поважней, чем наши приготовления к полувольной жизни... Но я ведь стараюсь писать только о том, что видел своими глазами.
Из Москвы нам уже прислали вольную одежду: одинаковые полупальтомосквички с барашковыми воротниками, одинаковые шапки и одинаковые костюмы венгерского пошива. О костюмах позаботился наш школьный друг Витя Шейнберг. Нам они не понравились: пиджаки без плеч, без талии, брюки узкие.
Поправить дело взялся зек-портной из Вильнюса. Он перешил их по последней моде; мы только не учли, что для него последней модой были фасоны тысяча девятьсот тридцать девятого года... Когда Витечка поглядел -- уже в Москве -- на эти изуродованные костюмы, он чуть не заплакал.
На свободу минлаговцы уходили не прямо со своего лагпункта, а через Сангородок: там надо было выполнить какие-то последние формальности..
Пришел и наш черед. Мы расцеловались с друзьями, собрали все пожитки в один узел и с маленьким этапом двинулись в Сангородок. Там нас разыскал заключенный врач Толик Рабен; оказалось, он москвич и даже учился в мединституте вместе с Белкой, женой не раз уже упомянутого д-ра В.Шейнберга, Витечки.
Рабен пригрел у себя в лазарете поэта Самуила Галкина -- кажется, единственного оставшегося в живых из писателей, осужденных в 49-м году по делу Еврейского Антифашистского комитета. (Комитет, как установила Лубянка, оказался гнездом сионистов и антисоветчиков.)
Галкину предстояло в скором времени тоже выйти на свободу; он пожелал познакомиться с нами.
Красивый, с ясными детскими глазами и курчавой ассирийской бородой, он мягко упрекнул нас за незнание еврейского языка. Сам он писал на идиш, но в лубянской камере сочинил маленькое стихотворение на русском языке. На память нам он записал его мелким почерком на узенькой полоске бумаги -- чтоб не отобрали при последнем шмоне. Вот оно:
Есть дороженька одна
от порога до окна,
от окна и до порога -
вот и вся моя дорога.
Я по ней хожу, хожу,
ей всё горе расскажу,
расскажу про все тревоги
той дороженьке-дороге.
Есть дороженька одна -
ни коротка, ни длинна,
но по ней ходили много
и печальна та дорога.
Я теперь по ней хожу,
Неотрывно вдаль гляжу...
Что ж я вижу там вдали?
Нет ни неба, ни земли.
Есть дороженька одна -
от порога до окна,
от окна и до порога.
Вот и вся моя дорога.
Простившись с Галкиным и Рабеном, мы в последний раз отправились на вахту. Вертухаи тщательно прошмонали нас, галкинского стихотворения не нашли, но гадость на прощанье сделали: остригли обоих наголо. После чего выпустили за ворота.
ПРИМЕЧАНИЕ к гл.XIX
+) Денег минлаговцам поначалу не платили вовсе.Потом, видимо, вспомнив, что по марксистской теории "рабский труд не производителен", стали начислять нам зарплату -- но не как вольным, а без северного коэффициента. Зато из заработка вычиталась стоимость питания, одежды и еще чего-то -- в том числе и охраны (не здоровья, а лагерной охраны, конвоя). Оставалась небольшая сумма, которую переводили на лицевой счет зека. Каждый месяц можно было взять со счета несколько рублей и купить в ларьке, скажем, папирос или конфет. Справедливости ради замечу, что у перевыполнявших норму шахтеров после всех вычетов оставалась приличная по тем временам сумма -- рублей 200-300. Но таких стахановцев было очень мало.