-- Скомбра! Скомбра! Это рыбы такой, глупый мальчик.
-- Может, скумбрия?
-- Да. Скомбра.
Я подозреваю, что Лен нарочно не избавлялся от акцента и даже аггравировал его: знал, что к иностранцам у нас относятся лучше, чем к своим. (Эту странную смесь подозрительности и угодливости отмечали многие из писавших про Россию --даже про допетровскую.)
В Москве Лен Уинкот написал хорошую книгу о своей английской молодости, ездил вместе с Леной на презентацию и в Лондоне охотно давал интервью:
-- Мой корабль -- коммунизм. Были бури, была сильная качка, но я всегда твердо стоял на палубе.
Тут он слегка привирал. До возвращения в Москву о коммунизме Лен отзывался не лучше остальных интинцев, чем очень сердил Минну Соломоновну.
Вот кто действительно твердо стоял на палубе давшего крен корабля, так это Саламандровна -- социалистка-бундовка с дореволюционным стажем.
Нашу с Юликом посадку она воспринимала философски:
-- Деточки, вам выпало быть навозом на полях истории.
-- Не хочу я быть навозом! -- кричал я. -- Даже на полях истории!
-- Что поделать, Валерик. Ты не хочешь, но так получилось.
Уинкоту фрау Минна не могла простить измену идеалам. Она без интереса слушала его, как нам казалось, вполне здравые рассуждения. А был он разговорчив, даже болтлив и совсем не похож на сдержанных английских джентльменов из книг нашего детства.
-- В Англии никогда не будет революции, -- втолковывал он Саламандровне. -- Никогда!
И объяснял, почему: вот на митинге в Гайд-Парке произносит пламенную речь анархист -- ругает буржуазию, обличает империалистов, поносит монархию. Его слушают человек тридцать. В сторонке стоит полисмен, тоже слушает, но не вмешивается. И только когда оратор в конце своей речи воскликнет:
-- А теперь, братья и сестры, возьмем бомбу и бросим ее в Бекингемский дворец! -- полисмен поднимет руку и скажет:
-- Леди и джентльмены! Тех, кто возьмет бомбу и пойдет к Бекингемскому дворцу, прошу сделать шаг вправо. А кто не пойдет -- шаг влево.
Все тридцать человек делают шаг влево и тихо расходятся.
Но Минна Соломоновна таким шуткам не смеялась, она свято верила в неизбежность мировой революции. Мы с ней не спорили; за нас спорил -- сменяя Уинкота -- отец Сашки Переплетчикова, приехавший навестить непутевого сына. Его аргументы были не идейного, а чисто экономического свойства:
-- Нет, вы мне скажите: сколько булок я мог купить при царе на три копейки?
-- Причем тут булки! -- сердилась Саламандровна. -- Евреймонархист... При царе вы бы и нос не высунули за черту оседлости!
-- Причем тут мой нос? Тем более, что я был ремесленник и мог жить, где угодно...
Они препирались часами, пока старый Переплетчиков не уехал домой, в Киев. Он был симпатичный дядька, веселый. Рассказывал, как он ехал на гражданскую войну вместе с "батальоном одесских алеш" -- был такой. Туда знаменитый Мишка Япончик, прототип Бени Крика, собрал все одесское жулье: они же были "социально близкие". По словам Сашкиного отца, батальон разбежался, не доехав до фронта. Но перед этим один из "алеш" успел обворовать старого Переплетчикова (который тогда был довольно молодым Переплетчиковым). Рассказчик отдал должное артистизму, с каким это было сделано. А получилось так: они ехали в теплушке -- жулики играли в карты, ссорились, мирились, визгливо матерясь. А Евсей Абрамович тихо сидел в уголочке и время от времени трогал карман гимнастерки, заколотый для верности английской булавкой: там были все его деньги.
Один из игроков бросил карты, огляделся и к ужасу Переплетчикова, направился к нему.
-- Мужик! -- сказал он (с мягким одесским "жь" не "мужык", а "мужьжик"). -- Дай мне в долг. Отыграюсь -- верну, мамой клянусь!
-- У меня нету, -- пролепетал Евсей. -- Чтоб я так жил!
Картежник не стал настаивать. Сказал презрительно:
-- Ша! Воно вже злякалось за свои гроши! -- Растопыренной пятерней ткнул скупердяя в грудь и пошел к своим.
С некоторым опозданием Переплетчиков схватился за карман. Булавка была на месте -- а деньги исчезли.
Минна Соломоновна развеселилась, спела нам подходящую к случаю старую песенку:
Алеша, ша! Держи полтоном ниже,
Брось арапа заправлять.
Не подсаживайся ближе -
Брось Одессу вспоминать!..
Не успели мы проводить Сашкиного бытю, как приехал отец к Олави Окконену, а к Свету -- мать Нина Михайловна. В честь ее приезда Lихайловы устроили настоящий китайский обед: мама привезла какието особые грибы, прозрачную лапшу -- кажется, из крахмала -- и чтото еще. Светик даже пытался учить нас управляться с палочками для еды, но у нас не получалось. А Свет орудовал ими, как фокусник: рассыплет по столу спички и мигом соберет их все в коробок.
От Нины Михайловны мы услышали много интересного. Узнали, в частности, что Свет не соврал, когда уверял нас, будто в Харбине у них существовало Женское Общество Помощи Армии -- сокращенно ЖОПА.
Еще один торжественный обед Свет устроил по случаю своего бракосочетания. Невеста -- Женечка Сменова -- под белой фатой выглядела так молодо, словно и не отсидела в лагерях весь положенный срок: Женя была из угнанных в Германию девушек. Красивая, дружелюбная, простодушная, она нам с Юликом сразу понравилась. Когда пришла в гости, стала разглядывать фотографии в семейном альбоме -- он и сейчас у меня, тоненький коричневый. Кого узнавала, кого нет. А была там и фотография Робина в очках: снялся для документа -- справки спецпоселенца. Увидев интеллигентную физиономию в очках, Женя радостно воскликнула:
-- Этого я знаю, это Юлик.
В Инте она родила Свету сына, но счастливой жизни им отпущено было немного: не дожив до сорока лет, Свет умер от рака -- там же, в Инте...
Свадьбы пошли косяком -- настала брачная пора. Сыграл свадьбу Андрей Хоменко, земляк и приятель Леши Брыся. Студент-недоучка (не медик, а химик, кажется), в лагере он выдал себя за врача и до конца срока успешно пользовал больных. На воле пришлось переквалифицироваться: тут требовался диплом. Впрочем, бывало всякое. Один из интинских дантистов погорел на том, что инспектор отдела кадров оказался грузином. Инспектор обнаружил, что в двуязычном дипломе, выданном в Тбилиси, на грузинской странице стоит грузинская фамилия, а на русской -- совсем другая, русская. Ее владельца пришлось уволить... А свадьба у Хименко была шикарная, с украинскими песнями, с веточкой хвои на лацкане у каждого из гостей.
Женился и сам Брысь: к нему приехала его Галя и поселилась в той, построенной за одну ночь, полуподземной квартире. (Потом к молодым приехали родители -- к Леше очень славная мама, а к Гале -- отец и малосимпатичная мать. Как и где они все разместились, уже не помню. Миграция: кто-то уезжал, кто-то приезжал.)
В подвальную каморку к Володе Королеву приехала его довоенная невеста Раечка. Всю войну она провела на фронте, была военфельдшером. Володя очень гордился ее боевым прошлым: сам-то он, терской казак, вместо армии угодил в лагерь. Там, правда, времени не терял --даже английский язык выучил, самоучкой. А на поселении своими руками построил хороший дом и переселился в него из подвала со своей обожемой Раечкой. Когда после реабилитации они уехали в Кострому, Володя пошел работать кочегаром в котельную, чтобы быть поближе к Рае и навещать ее по нескольку раз в день: здоровье у военфельдшера оказалось совсем никудышное. "Врачу, исцелися сам!.." Сейчас они на юге, в селе Левокумском -- Раиной родине. Ее разбил паралич, и Володя, сам не больно-то здоровый, ухаживает за ней как за ребенком. Я уверен: за всю жизнь он не посмотрел на другую женщину. Нет, смотреть смотрел, но и только. Вот перед кем снять шапку!.. Прошлой зимой Володя Королев попросил меня прислать самоучитель французского языка и словарь. Не хватает ему других забот... Я прислал.
Женился -- даже дважды -- Олави Окконен. Сперва на красивенькой эстонке Айли -- но их скоро развели ее земляки: эстонцы не любили, чтоб ихние женщины выходили за чужих. Хотя, казалось бы, финн не такой уж и чужой. Со следующей женой Олави повезло больше: Лида оставалась с ним до самой его смерти, в Бресте. А тогда, в Инте, они купили дом и обустроили его, как нам Россию не обустроить -- даже с помощью Солженицина. Дом был полная чаша: спальня, на американский манер, наверху, а первый этаж --большая гостинная, разгороженная прозрачной стеной из аквариумов с экзотическими рыбками. Секрет благосостояния этой нетипичной семьи прост: оба работяги, оба непьющие.