— Ты что? — удивился Никита.
— А ты погляди — куда мне клячу таку! Я лучше другую, какая подходящей, все-таки…
Аким ушел в коричневую глубь — выбирать, — и оттуда, хотя телега была бы подороже саней, крикнул, умиляясь своей жертвой:
— Везти-то на развалах, что ли?
Вместе вытащили из-под навеса сани, приросшие за лето к земле, морщились от терпкого дневного света. Мимо, тяжело хрипя на ходу, пробежал лысый старик — через плечо его свисала тяжелая енотовая шуба.
— Домой, братцы, бежу, — крикнул он, весело задыхаясь, — коня надо весть… не унесешь всего… на руках-от.
— Тьфу, жадный какой, — завистливо сплюнул Аким, уже жалея, что запрягает он сани, а не телегу, — мало ему вишь!
Анну Аполлоновну пришлось выносить на руках. Марьюшка окутала ее шалью и села рядом.
— Садись, садись, — торопил Аким, обдумывая, успеет ли он, если к вечеру вернуться обратно, прихватить еще чего-нибудь.
— Готово! — крикнул он Никите.
— Ничего не готово, — ответил тот, — пойдем, Сивохина захватишь до исполкома.
Тело положили поперек саней, с краю. Оскаленное лицо запрокинулось кверху, на застекленелый мертвый глаз тихо опустилась снежинка.
— Ну-ка, сивка, — сказал Аким, примостившись сзади на коленках и присовывая бурое от крови туловище к ногам Анны Аполлоновны, — сивка-бурка, вечная каурка!
Сани выползли на дорогу, полозья кой-где достигали до земли. Из села бежали — мимо саней — бабы, девки, ребятишки.
В столовой все было переворочено. Подле настежь раскрытого буфета валялись черепки стекла и фарфора, сломанный фруктовый ножик, — должно быть никто не знал, что он серебряный, — перечница. С раздвижного обеденного стола сдернули скатерть, и он оказался голым, чудным, многоногим, как паук. Черно-красную кровяную лужу развезли по всей комнате.
Никита прошел в гостиную. Ее очевидно второпях пропустили — в чинном порядке покоились березовые кресла, этажерки, банкетки. На круглом, ясно отшлифованном столике лежала раскрытая книжица журнала, пенснэ в золотой оправе… И только в углу, взобравшись на спинку дивана, приказчик Никифор силился снять с костыля икону.
— Вот насажена крепко, — конфузливо сказал он: — и не снимешь никак.
Все больше конфузясь, он сильно дернул раму, — лампадка выскочила из оправы, свалилась вниз, заливая маслом светлую обивку…
Никита пошел дальше. За прикрытой, заставленной каминным экраном, дверью была комната Алексея Ивановича: тут молодой парень увязывал в простыню большой узел белья и платья, а другой сидел на корточках перед чемоданом и собирал просыпавшиеся папиросы. Что-то хрустнуло под ногами Никиты.
— Вот чудаки, — сказал он, так же как Аким давеча, и подобрал с пола раздавленный каблуками владимирский крест с мечами, — вот чудаки… Чем узел вязать, клали б в чемодан.
— И то, — обрадовался парень, с папиросами, — давай, Миш, сюда. В ей и нести удобней будет.
Рядом, по коридорам, по комнатам, по боковушам сновали торопливые люди. Подле сундуков со старыми женскими платьями ссорились несколько мужиков, — они рвали друг у друга из рук вороха кисеи, шелка и кашемира и лаялись, как бабы. Грохотали ящики комода…
— Гляди, а здесь-то!
— Ого!
— Ну и ну!
— Бархатна!
— А что ж ей… Можно было и бархатну носить…
— Если деньга того позволяет!
— У них деньги легкаи…
— Суй сюда!
— Куда хватаешь! Я тебе, чорту, как долбану…
— Мотри, я бы не долбанул, в сердце твою… Орет тожа…
— А ты не хватай! Не твое небось.
— А твое?
— Брось, ребята. Всем хватит.
— Наша теперь все!
— А он чего лезет?
Наверху, на втором этаже, было еще людней и громче — в многоголосый стон сходились крики, споры, хохот:
— Яков Семеныч, подсоби-ка.
— Давай… Тя-же…лая!
— Да-а… Ну-ка, еще разок…
— Хо-хо-хо!
— Стерва, у тебя и так много…
— А ты хлопай ушами больше.
— Дай хуть одну!
— Ну тебя, не дам.
— А ты чего сидишь? Проспишь царство небесную — так-то.
— Ничего… не просплю, брат!.. Охота мне вот на мягком посидеть… Дожил, дал бог.
— Гы-ы…
— Ребята, бабы наши бегут!
— Где?
— Я ему и говорю — сволочь, говорю, у тебя и так, говорю, много, а он…
— Подушка-то! Пуховая!
— Известно — дело барское.
— Оны только пухову и обожают.
— Пожили сволочи!
— Хера с два теперь поживут!
— Теперь-то? Ка-ко-е!
От подушек — липкий пух. В разбитые окна — студеный ветер. Запыхавшиеся бабы шныряли повсюду. Кто-то кого-то давил и лапал, шуткой волок в темный угол… Рыжий с проседью дядя, натуживаясь, тащил высокое трюмо, подпирал его снизу носком растрепанных чуней. Другой, тоже рыжий, сдирал с окон гипюровые занавески, бурые от времени и пыли.