Когда белоголовый Лесунька, запыхавшись, прибежал к Аркаше, тот сидел в огороде на липе и огребал прилетевший к нему рой пчел.
— Дядя Аркадий! Тебя там зовут записывать куды-то!..
Задрав голову кверху, крикнул Лесунька.
— Сейчас… Дай, вот, рой огребу!
Мужики у завалинки в это время говорили о диковинах, какие делает Аркаша:
— Хитроумный парняга! На что уж: недавно к самовару дома свисток приделал… Как скипит, так и засвистит! Уморушка…
— Намедни говорит мне: «Я, говорит, скоро к таратайке своей такую машину приспособлю, чтобы она, как я поеду, на музыке играла…».
— Когда у человека голова с умом, так он все может… хошь и безрукий… — сказал Гришага.
Наконец, на улице появился и сам Аркаша. Перед ним бежал, насвистывая на новой таловой дудке, Лесунька.
— Тут вот говорят, что ты паразит?! — обратился к подходившему Аркаше председатель.
Аркаша поджал губы на своем безбородом, бабьем лице и, вытаскивая из кармана трубочку, сказал:
— Меня хоть горшком зовите, только в печь не ставьте.
— Та-ак… — протянул председатель, — запишем, — и стал писать что-то в книгу.
— Ну, никого больше нету?
— Нет, кажись, нет!.. — ответили мужики…
— А что будет тем, кто в паразиты-то записан? Вспомоществование какое, что ли?
— Не знаю… — сказал председатель. — В приказе сказано, чтобы они только вот на выборы не ходили и на собрания всякие тоже…
Кто-то тяжело вздохнул.
— А это, голова, вам здорово подвезло, — вздохнув, сказал Гришага Веденин.
— Дд-а-а…
— Ты вот что, Данил Митрич! — тронув председателя за плечо, сказал Гришага и тихо зашептал ему на ухо: — запиши-ка и меня в паразиты-то эти… Уж будь покоен, я в накладе не останусь… по силе возможности…
— Да чего тут, пиши всех! — громко сказал дядя Кирьяк, услыхав из окна последние слова Гришаги.
— Все, мол, паразиты… И больше ничего!
— Вот это верно! Пиши всех! А мы уж для тебя, Данил Митрич, постараемся…
— Пиши, пиши…
— Да мне-то, собственно говоря, все едино… Как хотите…
— Только Мокея, прасола, не пиши! Пусть-ка он, брюхатый бес, промнется… За нас там повыбирает… Ему делать-то нечего!..
— Верно, верно! Чего ему сдеется! Да и какой он паразит! Рожа-то в-во! Лапы загребущие, с утра до вечера чертомелит, все ему мало! Еще спят все, а он ни свет-ни заря на ногах — уж такой до дела… Прямо смотреть тошно…
Наклонившись, старик Пахом спросил председателя:
— Вот что, милой, у старухи моей нога не годится, так ей бы в больницу надо… Что же ей теперь за так там будут лечить, али как?
— Не знаю…
Председатель что-то торопливо писал в раскрытую на коленях книгу:
— Мокей-то! Мокей-то обрадуется… Ха-ха-ха… Один изо всей деревни!
— Да, пузом затрясет здорово!
Председатель кончил писать и закрыл свою книгу.
— Так все паразиты?
— Все, все, родной!..
— Семь дворов у нас в деревне-то?
— Семь… Мокея-то не пиши, он кулак!
— Я и так не записал. Прощайте покуда!
— Прощай, Данил Митрич… Мы уж по силе возможности…
— Ладно, ладно…
Председатель ушел, а мужики еще долго обсуждали это дело у Кирьяковой избы, пока бабы не подоили коров и не позвали мужиков ужинать.
Дядя Кирьяк жил вдвоем со слепой женой. Хозяйство у него было плохое, едва ли не хуже всех: плетень на дворе повалился, сам двор зарос густой травой.
Единственная скотина — лошадь — была стара, костлява, капризна в работе и славилась по всей деревне своей блудливостью.
Дяде Кирьяку часто приходилось выслушивать жалобы на свою лошадь от односельчан и даже от мужиков соседних деревень.
То она перемахнула через забор и потравила овсы, то, залезши в сад к дяде Аркаше, поломала яблони и разрушила какой-то сложный механизм, изобретенный хозяином, то, влезши мордой в открытое окно, сожрала у бабы стоявшие на подоконнике герани.
Дядя Кирьяк хладнокровно выслушивал жалобы мужиков, потом шел в конюшню к виновнице преступлений и, глядя на ее костлявую фигуру, длинную горбоносую морду, говорил:
— У-у… гада! Опять набедокурила, окаянная! Воровка чортова, одер, навязалась на мою шею!
И замахивался на нее кулаком. Лошадь испуганно дергала головой кверху. Сплюнув на пол, дядя Кирьяк запирал дверь конюшни на засов.
— Сиди не жрамши за это!..
Потом, почесывая большим пальцем левой руки спину меж лопаток, он долго стоял на дворе, глядя на небо.
Лошадь, высунув голову в окно, прорезанное в стене конюшни, внимательно наблюдала за ним.