Изба — слепая вековуха —
Какая грусть и простота!
От крепкого ржаного духа
Струится пот и теплота.
Здесь я когда-то видел детство
Под полушубком наяву,
Но от отцовского наследства.
Ушел бродяжничать в Москву.
Я растерял твой хлебный запах,
Иным я запахом дышал,
Но и до-сель в мужичьих лапах
Как зверь колотится душа.
Вот так и хочется ржанины, —
Хоть и горька — не утаю,
И я подолгу у витрины
Московской булочной стою.
И долго, глаз не отрывая
От запотевшего стекла,
Хочу занять у каравая
Немножко детского тепла.
Но всякий раз, всплеснув руками,
Бранюсь в лицо своей судьбе
За то, что все тепло на-память
Она оставила избе.
За поселенскою старинной слободою
Насупился воинственный острог…
Эй, не кивай мне древней бородою,
Кто за туманами и пасмурен и строг!
Не выпалят они — стрелецкие пищали,
Не выстрелят из пушки казаки,
Чтоб инородцы их — задиры — не стращали
Каленою стрелой из-за реки.
Пусть спят они — дряхлеющие бревна
И деревянные бойницы наверху, —
Сторожевая высь и башенки во мху,
Пусть спят они задумчиво и ровно.
Враги давно учуяли покой
И по рукам ударили вояки,
Чтоб косоглазые и русские и всякий
Смирилися на сходке круговой.
Не сетуйте, воинственные башни,
Что на стенах не дремлет караул,
Что бранный клич и окрик завсегдашний
В столетия глухие потонул.
Прощайте, ржавые доспехи и кольчуги,
Прощай, и вольное казачество, — прощай!
Не поплывут отчаянные струги,
Не понесут вас на Китай.
И не пожалуют шубейки вам собольей,
Вот, казакам, с покатого плеча…
Не окружит орда татарская крича
Ни на реке, ни на море, ни в поле.
Лишь песни вольные, раздольнее, чем Волга,
Те, что несли в далекие концы
На парусной посуде удальцы
Одни запомнились унылые надолго.
Николай Дементьев
В двери трамвая врываются будни…
В двери трамвая врываются будни
В мокрых калошах и в мокрых плащах,
Говор и гомон… Но я ли забуду
Тебя в синем кэпи и в блестках дождя.
Между голов только синь словно небо
Над маленькой солнечной головой.
Но все изменилось — и где я, и где мы,
Все как и было — и нет ничего.
Уже над ресницами — голубоватый,
Свет ослепительный режет и жжет
И под ногой у вагоновожатого
Поймана птица и птица поет.
Мчится трамвай, он летит перекрестками,
Путь золотой от разбега горит,
Звон жестяной у него под колесами,
Плещет, как море, как море гремит.
И не поймешь — ночь или утро то,
Летний закат или вешний рассвет
Но лепестками из рук у кондукторов
В вихре летит за билетом билет.
Ветер лесной и трава полевая,
Косы, как солнце, как небо глаза.
Слушай, приблизься ко мне, дорогая,
Сядь, прекрати эту гонку трамвая —
Время очнуться и время слезать.
Будни врываются снова и снова,
Воздух опал и колеса скребут.
Брось мне полвзгляда, полсмеха, полслова.
Ради минувших, как ветер, минут.
Путешественник
Безыменные земли
I. СОСНОВАЯ ГЛУШЬ
Деревня в Костромской глуши, ранняя осень.
И все, сопутствующее началу осени — и ночи, преисполненные звездного света, и дни, налитые солнцем, и деревенское затишье, и выжатые поля, — все, казалось бы привычное и знакомое, пленяет нарядной, всегда чудесной новизной.
Деревня, называемая «Безымяновкой», заброшена в далекую, почти непроезжую глубину древнейшего российского уезда, в звонкую зелень его вечного мрака, в густоту столетних, пышных и гулких сосен. Бор, с двух концов замыкающий деревню, очень стар и почти дремуч: в нем есть глубинные, медвежьи овраги, встречаются нежданные чистейшие озера, на которых кочуют великолепные — стремительно скрывающиеся лебеди, а в моховых болотах бора, в их потаенных, недоступных окраинах попадается прекраснейший, повсеместно вымирающий зверь, тяжкорогий, голубовато-сизеющий лось.