— На Крещенье возили, на маслену возили, постом возили, — откликается голос из зала.
— Это нам все известно, сколько ты отвез, — кроме этого за тобою еще числится шесть пудов.
— Ну, что ж, коль числится, пущай числится…
— Уплатишь?
— Знамо уплачу, — вот как уродится, так и уплачу, а сийчас мне самому жрать нечего.
— Если не уплатишь, корову продадим с торгов.
— А что она, ваша, корова-то? ишь хозявы нашлись… Это к тому говорю, если б я отказывался, а то, ведь, я не отказываюсь…
— Значит, заплатишь?
— За нами не задолжится…
— Садись, дедушка…
— Можно?
— Можно.
— То-то… А то сядешь, скажут: зачем сел?
Председатель, спохватившись, обращается к заседателю Мите Гордюхину.
— Находите нужным спросить с своей стороны?
Митя Гордюхин мычит. Он никак не может продрать маленьких глаз, потонувших за красными мясистыми щеками.
Председатель толкает Митю в бок.
— Находите нужным?
— Чего там… дело ясное…
— А вы, товарищ Киселев?
Старик Киселев молча отмахивается. После короткого перерыва суд выносит постановление: «Взыскать с гражданина Верещагина шесть пудов ржи».
Сосед шепчет старику:
— Вот ты, кум, говорил ничего не будет…
— Э… — улыбается старик, — дак это они только острастку дают… Я их знаю… Вон народу-то сколь… Неловко при всех сказать: «прощаем тебя, Верещагин». А раз вычитали, глядишь кто и забоится, ну и повезет… А я не трусливый… Я их знаю… В прошлом году гужналог не заплатил, — ничего не было. И теперь не заплачу. Потому острастка это…
КРИТИКА
Николай Зарудин
Музей восковых фигур
«Кто идет к баку курить, кто вытягивается на траве, старательные окружают преподавателей и ведут с ними поучительные разговоры».
«Отгремела гражданская, вихри ее отшумели в Крыму и у польской границы, всколыхнули Сибирь, забурлили в Кронштадте, и как будто затихли».
Смолкла ли музыка революции? Стали ли глуше те героические вихри, которых поэты называли симфонией восстания? Не обмельчал, не полысел ли, не обрюзг тот новый человек, первые дни которого потрясли мир?
И можем ли мы в суете повседневности, в дрязгах рубля и аршина, в огромной, глухой и исконне крепкой землей, сном и морозом стране сказать снова удивленному сознанию строфой Блока:
Так ли это?
«Отгремела гражданская, и военкомы, ребята армейской закалки…
……………………………………………………………………………………
— Скучают они, Ефим! Все — оттого, что скучают.
— Хуже, тов. Власов. Многие разлагаются…
— Так я о чем и говорю. Все это от скуки. Ну, к примеру, женился на купчихе там или на поповне… Многие пьянствуют… А кто хозяйством обзавелся и утратил пролетарский дух. Одно слово — нету былого боевого огня! С переходом к мирным формам агитпропработы большинство из нашего политсостава не справляется. Не хватает знаний. Вот Васильев, толковый человек, московский металлист, пишет, что трудно работать с полком. А, ведь, на фронте был комиссаром бригады. Опять же старик этот… Шалавин, комбриг седьмой трудовой…».
Так вот он — новый вихреносец! Если поверить Юрию Либединскому, то новые времена с их новыми песнями опять дремлют в вековой купецкой, кондовой и перинной Руси. «А которые» — пьянствуют, даже в воспоминаниях не сохранив тех баснословных годов.
Это — так сказать, непосредственное впечатление с налета, с первых страниц книги. Оно чрезвычайно важно для читателя. Ведь он-то и встречает своего писателя с той особенной чуткостью и вниманием, как своего, родного человека.
И больно, и грустно с первого взгляда видеть в близких чертах что-то искривленное, неискренное и фальшивое — деланное. Переворачиваешь листы книги. Думаешь вот-вот найдешь, наконец, настоящее слово, с которого начнется настоящий задушевный разговор с писателем, и не встречаешь.
Натыкаешься на вещи, которые заставляют судорожно сжиматься, которые коробят, которые оскорбляют.
«…Косихин весь в блеске рыжих волос, в плеске звонкого голоса, в пылании лица был точно образ близящейся нарастающей Мировой Революции, о которой говорили собранию ячейки РКП его одно к другому пригнанные слова»…
«…Ночь, как ласковая любовница»…
«…Как металл на самое дно сосуда, так ум Сергея вникнет в глубину вопроса, только с этой глубины может он осветить свой предмет»…