— Добились, значит, ребята! — обернулся ко мне весь просиявший возница. — Сработали все же…
И внимательно вслушиваясь в отчаянные, потрясающие воздух завывания, усмехнулся стариковским, отечески поощряющим смешком:
— Тоже механики!.. Хитро удумали…
Брезентовый чапан отяжелел, свесившийся над глазами капюшон ронял капли дождя. Пропахшие сыростью, мы быстро подвигались все дальше и дальше в ночь. У самого Красного Бора встретились горбатые очертания лезущих сквозь темноту подвод. Возница окликнул охрипшим голосом:
— Озевцы, должно?!
— Своих не узнал!
— Здорово, пари. Косилки, что ль?.. Разве задержали дотемна?
— То-то и дело. Да мочит прытко!..
Щелкнул кнут, колеса зашлепали грязью, и впереди открылись светящиеся красноборские окна.
Ненастье ломило старые кости дебаркадера, он потягивался и скрипел. После двенадцати верст черных дождливых полей окутанный электрическим сиянием пароход показался особенно торжественным. И когда отдали чалки и пыхтящая машина ударила холодную воду, еще раз глянул дощатыми бараками тускло освещенный берег…
Дальше мои скитания шли по коммунам и колхозам Поволжья, где встречались мускулистые тела гигантов и пестрой сетью расстилался млечный путь карликовых объединений; они жили, росли, множились. И это был процесс сложнее, быть может, самых сложных химических процессов и в то же время простой, как первые побеги дичков в питомнике плодового сада.
Я замечал, что кристаллизованные в первые годы революции коммуны, осевшие в бывших помещичьих домах частью уже на готовый каркас, выглядят много бледнее, неряшливее хозяйств, идущих от простейшей формы артелей и в кратком, но органическом росте достигших коммунного совершеннолетия. Такие хозяйства ширококостны и крепки, в их стаже есть десятки невидных, взятых с подлинным героизмом побед, закаливших товарищеское боевое общежитие.
И теперь черты полюбившегося лица коммуны при селе Озево обозначались для меня с большой определенностью линий.
«Маяк» пустил крепкие коллективные корни, и дивится округа его могучему росту, но он далеко не является лучшей из встреченных мною коммун. Выбившись из безвестного захолустья, озевский коллектив поднялся над обрамляющими его глухими деревнями и служит настоящим маяком для своего края, а вокруг идет подгон молодых побегов. И ясно одно, что здоровым ветвистым организмом входит озевская коммуна в сад сплошной коллективизации, который плотно завязывает по всему союзу свои малые, еще зеленые узлы великого будущего урожая.
Яркая разновидность человеческого материала, включающая в себя облики, подобные обитателям «Маяка», оплодотворяет хозяйство общими силами, а коллективный труд в свою очередь круто перевоспитывает быт и психологию деревенских преобразователей жизни. И Ласков, за которым шумит надежная смена озевской молодежи, состоит в главных чертах из таланта к общежитию и творческого проникновения в сущность металла. Этими же свойствами он входит в многоголовую глыбу нового человека, покоряющего предрассветные поля, уже тронутые озимой паутинкой индустрии.
Сейчас за двойными рамами окна грохочет московский трамвай, хрупко и неуверенно восстанавливая в памяти звон лесопильной рамы далеко ушедшего «Маяка». Передо мной груда исписанных страниц, стакан горячего чая и прохладная пачка газет. «Правда» поднимается и потягиваясь медленно развертывает над столом свои бумажные крылья. Еще сырая от мороза, советская печать расправляет хрустящие страницы, она говорит языком масс. Из общего строя доносится совсем знакомый, уверенный голос.
Первый раз в газете Ленина, органе Центрального комитета ВКП(б), говорит озевский коллектив, и на его верхней губе взволнованно прыгает ласковская рыжеватая щетинка:
Коммуна Татарии «Маяк», Красноборского района, в ответ вредителям удвоила первоначальную сумму подписки на заем «Пятилетка в четыре года», выдвинула встречный план хлебозаготовок в 330 тонн и постановила присвоить коммуне имя т. Дзержинского. По примеру коммуны несколько окрестных сел тоже выдвинули встречные планы хлебозаготовок.
(«Правда», 27 ноября 1930 г., N 326/4771.)
Сергей Спасский
Воспитание Никифора
Никифор рос, как росло его поколение, — дети, для которых мировая война была достоянием истории, т. е., может быть, она, окутав их первую бессознательность тревожным воздухом, приводимым в движение немолчным разрывом снарядов и последними движениями умирающих, все же отслоилась на светочувствительных поверхностях мозга с тем, чтоб впоследствии проявиться как страстность поступков и резкость решений. Может быть, война, принявшая их в свои руки как повивальная бабка, оставила в их организмах воспоминания о каких-то огромных словах, произнесенных ею в напутствие новорожденным. И отсюда, например, в Никифоре укрепилось повышенное, хотя и неосознанное, чувство ответственности, будто именно ему и сверстникам надлежит дать последний ответ на вопросы, поставленные голосами пушек. Разумеется, ответственность пока выражалась мелкими признаками и в данное время предстояла ему как выбор профессии.