Он ударяет по молодым людям волжской баржей, бросает их вниз, топчет своей волей и топит в истории.
— В последний раз! — дышит он тяжело. — Ты, Бронштейн, имей это в виду…
Свита раздумчиво и деликатно смотрит в сторону виноградников.
Директор еще бушует, но все медленнее, медленнее. Его гнев постепенно стихает.
— Смотрите, не подкачайте с питанием, — беседует уже с отдышкой Директор, — бросьте эту автономию. Кооперация — не для наживы. Продавать — пятнадцать копеек арбуз на круг. Никаких надбавок! Распоряжение Директора — и кончено.
Он зевает, смотрит вверх, поддергивает брюки. Картузик его глядит насмешливо. Мгновение — и он, и свита, и кооперация катятся по лестнице. Бронштейн хохочет и, разводя руками, жужжит на ухо Директору. Он тонок, как библейская лоза, туркестанская тюбетейка придает ему шутовской вид.
— Нет, вы подумайте, — говорит он, подделывая голос под жаргон, — что вы только говорите, Директор!.. Разве государство не может сделать верного дела? Ва! Это я гарантирую. Даю честное слово!
Директорский голос скатывается вниз. По лестнице медленно поднимается Эдуард Августович, величественно передыхая на площадках.
— Яшник! Ах, этот Яшник! — качает он головой, подсмеиваясь.
— Чудак! Вот чудак! Вы знаете, — он тяжело дышит, — они сходят с ума со своими планами… Да.
Мы закуриваем.
Планы… Ведель не научился их составлять за сорок пять лет. Он, очевидно, забыл свои записные книжки…
— Вы знаете, — говорит он, останавливаясь, — мне припоминается один год. Управляющий тоже составил планы: все было очень хорошо, мы приготовились к виноделию, процент сахаристости был достаточен. Хе-хе… — смеется он. — Подул ветер — и все планы остались на бумаге. Тольке один дождь и немного града… Когда идет брожение, мы привыкли смотреть на термометр: это очень важно. Нужно быть аккуратным, молодое вино легко простуживается: небольшой северный ветер — и надо закрывать двери. Подвал — это как инкубатор для цыплят. Можно погубить хорошее вино. Я боюсь, как бы не повторилась такая история… Но этот веселый Яшник! Ах, добродушный чудак!
Он качает головой и смеется от души, чуть горбясь и клонясь седой головой в кепке. Куда направлюсь я? Быть может, я отправлюсь с ним в подвал? Он с удовольствием покажет мне прессовое отделение… Подготовка к виноделию идет, но он сомневается в приказе Директора. Никто не может отвечать за небо, в этом районе солнце и дождь чрезвычайно капризны. Он говорит о знаменитом норд-осте.
— Он вовсе не так страшен, как вода, — говорит винодел, — это наш дезинфектор. Хе-хе, — подсмеивается он, — этот ветер устраивает славные штуки…
Знаю ли я, что он срывает со всех якорей морские пароходы и прекращает уличное движение в городе? Правда, здесь он несколько слабее, но осенью озеро штормует, как океан, и ему трудно сидеть в подвале, слушая мелкий дождь и грохот волн, плещущих за горами. Осенние дни темны, все спит глубоким сном, и ни один поэт не является сюда за грязью на сапогах и дождем на шляпе. Скучная пора! Но летом норд-ост радует винодела и хорошо служит доброму вину: без него грибок мильдью не оставил бы в покое дождевые виноградники. Он помнит хорошо тысяча девятьсот десятый год. Дожди шли, как из ведра, росы падали обильно, этот мильдью не давал никому покоя. Бордосская жидкость смывалась мгновенно, рабочие выбивались из сил, мильдью охватывал огромные площади, и в конце концов бедствие надвигалось, как грозовая туча.
— Хе-хе! Французские специалисты утверждали, что урожай погиб. Во Франции при таком заражении машут рукой. Но хорошо то, что хорошо кончается. Норд-ост в течение суток приостановил ядовитые полчища, мильдью исчез, вино десятого года было превосходным по тонкости и свежести вкуса… Я сделал отличное вино, — повторил Ведель. — Десятый год оказался счастливым… В моем деле мало писать бумаги в рабочком и выступать с докладами на собраниях. Нужно иметь хорошую память — подругу опыта и не забывать заглядывать в записную книжку…
Солнце, вода, ветер. Кругом зной, сиянье. Солнце — как бред тифозного…
Ее зовут Светланой Алексеевной. Она приехала. Жизнь ворвалась, как ветер, в наши знойные стены, ее голос опахнул нас студеной погремушкой водяного колокольчика. Овидий был прав: в ее имени — сочный стебелек, белая ночная роса, запах месяца в сыром луге. Художник приехал с севера, она — его сестра, и они оба будут жить рядом с нами.