Люди еще спали кругом на горах, потоки пели, катясь в ущельях, росы грелись и превращались в пар. Наташа Ведель вернулась домой и подсчитала грозу. Она была доброй девушкой, но не прибавила ей ни одного балла. Кривая говорила сама за себя. Ее напоили чаем и уложили спать. «Вилла роз» дышала семьей, как том «Войны и мира».
Остается сказать о китайце: его в эту ночь не видели на виноградниках. Неунывающий Друг, вы должны знать это совершенно определенно.
Повествование пятое
ВОЗНИКАЕТ ВЕСЕЛЫЙ ЗАПАХ ВИНА
«Первым созревает лучший, но малоплодный шампанский сорт — красный виноград пино-фран. Небольшая величина гроздей и необходимость собрать весь виноград, при определенных наилучших соотношениях сахара и кислоты, вызывают потребность большого количества рабочих рук. Это самое оживленное время в Абрау. Сбор очень красив: большое количество работниц, приезжающие для погрузки и отвозящие виноград рессорные линейки, кусты, осыпанные зрелыми кистями, одетый в разные цвета лес, и среди них лазоревое озеро семи верст в окружности — дополняют картину».
— Ваше величие! Ударницы! Надо ударить пятками о камень…
По рассказам Овидия, Магеллатов участок был разбит этой ночью вдребезги. Лирик рассказывал ужасы: они с китайцем едва добежали до будки, градовая туча настигла их неожиданно, и им пришлось бежать с полкилометра под сплошным потоком ледяной картечи. Молния ударила совсем рядом, они вымокли до нитки, и у него до сих пор болит голова от ледяных ударов.
— Пощупайте, — говорил он девушке, гордо расхаживая по веранде и ероша спутанные влажные волосы, — вся голова у меня покрыта шишками.
Вспомнила ли она хоть раз о нем в эту кошмарную ночь?
Девушка нехотя потрогала его лоб.
— Ничего нет! — сказала она холодно. — Самая нормальная голова… Вы слишком самоуверенны. У меня есть и без вас о ком беспокоиться… Как вы думаете, — оживленно обратилась она к Поджигателю, — можно ли не ругаться с моим чудным братцем? С утра он отправился на этюды, не захватив даже плаща. С этими мужчинами прямо беда! Они — как дети. Совершенно не обращают на себя внимания, а после ноют, клянчут и ругают весь свет… Хотя вы и сами… — она махнула рукой и лукаво оглядела фигуру нашего учителя. — Что это торчит из вашего ботинка? А эта ужасная рубашка! Когда вы, мужчины, научитесь жить?
Она подошла к нему, стала поправлять измятый воротник ковбойской рубахи продолговатыми ручками. Приподнятая грудь ее прижималась к Поджигателю, растерянно и изумленно бормотавшему что-то о сером костюме, который он оставил в Москве.
— Помните этот костюм? — говорил он Овидию через плечо девушки. — Он достался мне от товарища, венгерского эмигранта… Прекрасный костюм тонкой шерсти.
Овидий и не думал вспоминать заграничные штучки. Он получил хороший нос и любовался деревьями, с которых гроза сбила много крепких жолудей, рассыпанных теперь по дорожкам. Поджигатель прочитал нам целую лекцию о грудных заболеваниях. Я никогда не предполагал, что он так внимательно следит за своим здоровьем.
— Ваш брат, — говорил он девушке, — во всем типичный российский фаталист. Он плохо переносит реконструктивный период, он болен красками, он надеется только на себя и думает, что спасение жизни — в анархии природной талантливости. Ему скучно. Он не терпит планирования в искусстве. Природа, по его мнению, позаботится за всех. Но ведь это ерунда! Неужели вы соглашаетесь с ним, товарищ Люся?
— Он много работает, — быстро проговорила девушка, опять поправляя воротник и одергивая его на рубашке Поджигателя.
— Вот так… Я не обижаюсь за ваши слова, но он очень хороший человек. Его картины очень ценят.
— Нас всех очень ценят, — пробормотал Овидий, — а печатают в год по столовой ложке… Однако у меня начинается жар.
— Переоденьте рубашку, что вы валяете дурака! — накинулся на него Поджигатель. — Ценят, ценят!.. Дело не в этом… Я думаю, что ваш брат на опасном пути. Ницше писал о русских солдатах: когда они устают, они бросаются на землю и не двигаются с места, несмотря ни на что. Они могут лежать в грязи целые сутки. Он называл это русским фатализмом. Иногда это неплохо, в особенности в борьбе с интервентами… Я припоминаю англичан: те, не побрившись два дня, теряли всякую боеспособность. Но сейчас — это гибель. Лежать, мечтая о красках, и ждать, пока вас переедет колесо орудийной запряжки, — извините меня, — это значит сгнивать классово. Он говорит о Сезанне, пишет пейзажи… Ах, все это, быть может, и хорошо! Но зачем ворчать на остальных? Зачем сдавать темы эпоса бездарностям и недоучкам? Хорошее дело: они критикуют. Они бросают эпоху и гордо молчат. Бекельман заявил Директору, что сделать бочку, как он, — почище, чем сделать вино. Он — один в СССР, и поэтому может пить на работе и плевать на всех с высокого дерева. Он талант! Бочки его бессмертны. Я сам слышал… «Ударьте их, — хрипел он Директору. — Они поют, как флейта. Вино лежит в них сухое, как день…» Он узнает дерево ухом, ему не нужно ячейки, он просит комитет не беспокоить бондарную… Так ли это? Не прав ли Директор, объявив еще один выговор? А ваш брат…