Седан виталистической химии был ее полным разгромом. Синтез взошел, как солнце.
Директор совхоза «Абрау-Дюрсо», член коммунистической партии большевиков, пришел арбитром на борьбу двух художников — двух начал, возникавших в подвалах: искусства, желавшего все перечувствовать, и искусства, дерзавшего все познать. Но он был мудрее журнальных критиков, — он, щурясь, смотрел на дело и пробовал вина не из деклараций и протоколов собраний. Что громкие пустые слова! Он мог бы сравнить их, если бы знал, с тезисом Шопенгауэра в его учении о свободной воле. Директор оставил «волю» сознательному действию, он не собирался лезть в сущность упавшего камня и искать там волевых дуновений. Он не был философом, не знал Прашны Парамиты индусов, не постигал себя как Ничто, не представлял себя переходом в вечное истинно сущее и не падал ниц перед покровами Майи. Но он мог бы ответить на этику старой Европы простыми словами: «То, что ведет к правым делам, это и есть истина». Он уважал опыт и практику и брал человека как живую идею: профессор и практик-художник были прекрасным синтезом. Ведель бурчит — пусть побурчит. В деле он — первый. Он против планов, но каждый раз планы его превосходны. Профессор сидел на последнем собрании прямо, он говорил в нос, спокойствие его било всякую раздражительность.
— Известь? Это рутина! — бросил он старику-виноделу. — Мы знаем научно проверенные, совершенные методы.
— Ха-ха! — тот посмотрел на него, как Ной. — Сорок пять сборов на виноградниках — это не шутка, — он отвечает делом, он помнит подобные случаи. — Начну с того, — взял слово Эдуард Августович, — что применение извести в «Абрау-Дюрсо» принадлежит мне. Пускай это будет рутина… Ха-ха!
Он говорил, из его коричневых морщин глядели обиды. Профессор смотрел сухо. Конечно, он напрасно употребил такое слово…
Директор сидел в кабинете и перечитывал протокол на тонких папиросных листках. Он почесывал за ухом и недовольно сдвигал кожу на лбу. У стола заседаний, стлавшего ровный луг зеленого сукна, угрюмо топорщился Винсек, жадно кусавший ногти. Пальцы его в эти дни походили на красные тупые культяпки инвалида.
Директор отвалился в кресло и произнес крепчайшее слово:
— Эх, голова! Чего грызешь руки? Ни к чорту, брат, не годится твое писание! — Он добродушно-насмешливо смотрел на секретаря и щурился. — Ну, чего? Бери. Надо будет переписать заново. Слог, брат, у тебя…
И он дал характеристику этому слогу термином юго-восточной гражданской.
Директор смотрел на спину секретаря сочувственно: он сам писал вольным стилем. Дверь захлопнулась. Он потянулся, могуче расправил грудь и задумался. В окна подуло ветреной свежестью, дождик смолкал. Над холмами крутых виноградников пухлые тучи зияли голубыми провалами.
В кабинет ввалились шумные грязные люди. Дожди выщелачивали разбитые ягоды, брожение их прекращалось. И Директор распорядился немедленно начать сбор.
Дует норд-ост.
Режут виноград.
Женщины, девушки и портовые девки поют песни. Из прессов шампанского подвала уже побежал розовый винный сок.