— Хым… Пока у бабы силы нету, пущай перетерпит.
— Вот верна-а! — обернулся Ерасим и засмеялся.
— Тебя спросили! — ткнулся ненавистно в солому Василь Петрович и больше не поднимал головы, пока доехали.
Оставили Ерасима в лесной избе, где зачиналась новина, сами прошли поближе к логу. На сухоборье выбрали полянку скрытую, костерок завели, привалились вздремнуть, пока месяц пойдет книзу.
Спала уж тайбола глухим сном, спал всяк зверь лесной и птица, тихо было.
Завели охотники беседу, чтобы время провести. Доставал Аврелыч из огня черные обгорелые картохи и вел медленный сказ.
— Народ наш глухой и слепой, Маланьюшки вроде, и тихой, да дикой. Ты за то его не суди и не тесни, — не полезно. Хым… хым… Я вот скажу, — ходил прежде на промысла на Святом Носу. Как сопрет в море лед ветрами, зверю-то осыпаться некуда, а мы тут и подлезаем. Тут и подлезаем. Лежит тебе зверя черноглазого, гладкого белька видимо-невидимо, мы и ружья бросим, а бьем палкой-хвостягой. Зверь видит, податься ему некуда, завизжит один тут чисто, тонко, и все за ним заголосят и, ты подумай, начнут сразу валиться в большую груду, чтобы лед проломить. Валятся один на другого, давят нижних, пыхтят на остатнюю силу, мы только успевай бить! Зверь смирный и голова у него мягкая, с одного тычка валится носом в лед. Хым… А бывало, что и проламывали, и вся добыча под лед уходила — и живая, и мертвая. Вот как!
— Ну? — не понял сразу Василь Петрович.
— Да вот и ну! Это тебе не сказка — только присказка, сказка будет впереде, на той неделе в середе, поевши мягкого хлеба, похлебавши горячих штей, звенышком приставим, там и жить станем. Вот как!
Лесной мохнатый мизгирь вылез на тепло из-под валежины, да испугался набежавшей Аврелычевой тени, скакнул — прямо в горячий котелок. Вынул Аврелыч сучком сразу обвисший его труп и бросил в огонь. Потом слил в сторону заигравшие радужные пятна из котелка и опять стал пить.
— Не скачи, значит, в капиток — ноги сваришь.
Посмеялся Аврелыч и вытер губы рукавом.
— С народом, говорю, надо терпенье, он те и сам в руки пойдет. Люди бают: народом заправлять — не репу обрезать, не мутовку облизать. Ты как думаешь?
И посмотрел на Василь Петровича, с веселым от костра подмигом. Не скоро ответил председатель, смотрел долго еще в огонь и в запавших глазах будто шевельнулся пепел.
— Да видишь… я все думаю так. Кабы вот живы были мои ребята, перевернули бы мы Шуньгу наново. Епимах-то у нас сидел бы тихо, не пикал бы, не мутил бы. А то вот старики-то опять и слезают с печек.
— Верна?
— А то нет? — загорелся Василь Петрович.
— Хым… Ну-ну!
Аврелыч сунул под бок ружье и привалился вплотную к нагретому боку валежины. Смолкли оба.
Костерок только потрескивал, сыпал ворохи искр, шипела на огне и крутилась в черные трубки береста. Подбиралась из темени, из узловатых корневищ, из моху холодная поземка, обегала стороной костерок и подбиралась сзади — леденила спину, текла за ворот, как студеная вода.
Василь Петрович зябко ежился и подтягивал к огню ноги. Посмотрел через костер на Аврелыча, — тот уж спал, и закопченное лицо во сне кривилось от дыму, неспокойно ползали взад-вперед мохнатые брови.
Птица большая налетела из тьмы, низко опахнула крыльями костер и взмыла в дыму, в искрах кверху, — было долго слышно, как свистит в полете растрепанное крыло.
Ломило попрежнему голову, будто лежал в надбровьях тяжелый железный венец, и все гудели в ушах кузнечные меха. Василь Петрович протянул руку, нащупал ведерко и положил на лоб мокрую руку. Забила сразу в зубах мелкая знобь, не мог остановить никак, и стала, будто, отходить голова. Закрыл глаза, забылся.
Когда проснулся, видел — высоко стоит новый месяц, ели вокруг темны и сонны. И показалось вдруг — лежит он утопленником на дне морском и смотрит вверх сквозь глубокую воду. И оттого в светлой ряби так двоится, дрожит и трясется месяц. Раскрыл широко до рези глаза и смотрел долго, пока не стал чистым и ясным месяц. Тогда понял отчего воют псы на луну, никогда не думал прежде и засмеялся простой отгадке. Темен и страшен зверю ночной мир, как глубокая яма, одна вверху светлая дырка — месяц, вот и воет в нее зверь с великого страху и той ночной тоски. И опять засмеялся Василь Петрович своей отгадке.
Потом завидел Аврелыча, стоял тот на коленях над костерком, подкидывал сучья, дул снизу и кашлял от дыму. Спросил, не двинувшись:
— Не время?
Аврелыч перескочил костер и склонился тревожно:
— Нет, высок месяц. Хохочешь, брат, ты во сне не по-ладному. Болит все?