— Степан! — окликнул я его.
Он руками с перепугу размахнул и сейчас же просветлел, заулыбался.
— Пойду в то воскресенье по волостям, — сказал он мне, когда разговорились, — ревизию своему приказу наводить буду.
Я ухмыльнулся прямо ему в лицо и сказал неожиданно:
— Охальник ты, Степан.
Степан, ничего не ответив, зашатался по сторонам смеющимся глазом.
Он хорошо понял меня. Ревизия — ревизией, но и еще одна зацепка у Степана была — сердечная забава.
Арина, жена Степанова, в ту пору со свету его сживала. Самое это скучное место у Степана было — его квартира. Когда бывало домой возвращается, то чем ближе к дому, все черней, черней становится. Сойдет по горке из города, мост минует через реку, мимо фабрик пройдет — пыльная там вонь от угаров хлопковых — а дальше уж не в мочь итти Степану. И пошло, — тут в завком зашел, там в библиотеку фабричную, тут знакомого со своих ватеров встретил — поговорят о том, о сем, день и расползется, как старое рядно. Домой придет только к ночи. На тесном дворике уже темно и пыль улеглась в проулке, окна кругом черные — жечь нечего, невеселая жизнь за окнами схоронилась. Арина встретит Степана молча. Только видит он — вся она в тревоге, острая, как нож наточенный, того и жди — пырнет.
А уж потом как начнет, — пилит с часу на час.
— Заве-е-едущий! Видали мы даве таких-то заведущих. Вон Еремин в Поселкинском исполкоме, так баба его ножи ступила, курей резамши. А ты… Эх ты, тетеря! На фабрике работал — дома было кому дров наколоть. И на кой ты мне ляд сдался — сучье вымя, без тебя не прокормлюсь, што ли… А кричат все — революция, контрибуция — черти вы все болотные, только и всего.
Не выдержит Степан, матюкнет Арину:
— Да ну тебя, что я тебе — кочан на шинковке, што ли!
Тревожно Степану от бабы было. С революцией по разным путям пошли. Степана-то, как жестяной новый чайник, всего жаром прохватывает, кипит в нем все, — ну, а Арина, — та копотью заросла, чернотой зацвела, обгорела. Чего уж там! Стал Степан бить свою бабу и за спиртное опять взялся.
Арине немного бы подравняться к нему, не стара еще была, да ведь тупа баба на перемену.
Ну, и встретил Степан в Белых Озерках, в селе под Граем, девицу одну, сошелся в разговорах и стало его тянуть к ней.
Ездили мы с ним однова в уезд, каялся он мне:
— Не могу, — говорит, и печально через стемневшие поля на зарю смотрит, — в конец не могу… Горьким тяглом Груня мне стала.
Уронит потом к возжам серую свою голову и опять говорит:
— И куда бы уж мне — урод-уродом. И годы — тридцать три года — это тоже не мало зорь сгублено. А вот поди-ж ты, растопило опять, и некуда!.. Затосковал, как птица… Это я не в жалобу говорю, человек я прямой — куда потянет, туда и пойду.
И впрямь, должно быть, решил Степан пойти своим путем.
И вот подошла суббота. Сходил Степан в уком, заданий набрал: там исполком обследовать, там комбед организовать, здесь митинг собрать, следствие провести, и — в путь-дорогу в пешем строю.
Челноками сапоги у Степана — стоптаны, сбиты; носы уехали наперед, подборы под пятой, на задник ступает нога.
Степану же горя мало. Ныряют его челноки в придорожных тропах. Придорожные тропы мягки, неисхожены. За тропами — луга зелеными ковригами и наши тихие, излучистые реки — в заводях, в стрежах, в плесах, синий на них небесный сарафан да желтые кувшинки. По утрам встают на них розовым покоем туманы, а в вечерах стоит до неба молчальница-синь, пожуркивают только под лозняком у берега жидкие струйки.
Идет Степан дельно, но и без спеху. За три дня обошел он две волости и к вечеру третьего дня подходит к Белым Озеркам.
Белые Озерки на Владимирском тракте — шумное торговое село. Белоозерковским кожевникам на целый край слава. С войны особо окрепло село. В ноябре месяце четырнадцатого года получили белоозерковцы государственный заказ на десять тысяч пар солдатских сапог. Жарким жнивьем стала война Белым Озеркам. Богатело тогда село — работа верная, обеспеченная, строгая. Шалело богатое. Чаще в городе бывать стали, из города удача шла. Удача греет руки, холодит сердце, — в зло срывались люди.
В семнадцатом потек фронт на деревню — такой же шалый, оголтелый. Не сладка чужая была земля, свой же край показался обрубленным хвостом собачьим — ни красы, ни тепла.
Революция боком село миновала. А тут по осени восемнадцатого две тысячи пар заготовок реквизировали на артельном складе. Поубивали тогда на селе троих наезжих коммунистов, и чека пятерых самых крепких хозяев расстреляла.