— Куда их поперло, — диву давались мужики, — эка, время какая. Все скопом, скопом… словно конокрадов бить…
Степан после разговора с Аграфеной Никитичной пошел к одному знакомому крестьянину.
А поначалу, вернувшись домой, он схватился было за свою несуразную голову и продержался так минут пять.
И сразу как-то всю любовь ему отбило.
«Дернул меня леший!.. Думал, и вправду она власть над собой имеет… сколько разговоров этих было».
И вспомнилось Степану, как ходил он с Груней к реке, катался на лодке. Говорила она ему, что приглянулся он ей на митингах — слово у него горячее было, говорил он о рабочем правлении, обо всем мире говорил, о небесных пространствах, о происхождении человеческой жизни, — обо всем, что сам только-только увидал и о чем в книжках прочитал. Видела Груня, какой огонь идет от этого человека — умытого горем, покареженного судьбой. И хоть уродлив он был, но от его уродства все эти слова железом блестели. И потянуло Груню к нему, как на рельсу.
И вот думает Степан: «Далась ей эта карга чортова!.. Да что в том, что мать, — другая мать хуже врага. Ехидная баба! все норовит в самое робкое место куснуть».
И вдруг пропадал Степан без мыслей. Жалко делалось Груню и такой родной представлялась она, словно вот тут рядом дышала своей лаской и теплом распадались ее губы.
— А, чорт, плюну думать об этом. Пойду к Ипатычу. Да еще надо на площадь к дикту сходить. Вот золотое мое дело, — это мне не изменит…
Степан заломил картуз на голове, толкнул дверь и с сердцем ее захлопнул.
«Чего я тут с бабами растюрился! Завтра в городе буду, засяду доклад писать, такой сварганю, — весь уезд будет налицо, как рота на плацу… Ну и жарит сегодня, а, впрочем, и ветерок свежит».
Степан тем же путем, что накануне, миновал ограду и сошел в ложбинку. В ложбинке, в густой траве, сладко журковали кузнечики, из соснового леска тянуло смоляным засушьем. На тропке Степан повстречался с деревенскими ребятами. Они отошли в сторону и один негромко сказал другому:
— Вот дядька чудной, погнулся как.
Степан слышал это, моргнул крепко, но не озлобился.
Захотелось тогда Степану человеческих слов послушать, пустить душу пламенем.
Ипатыч, ровный, добреющий мужик, встретил Степана в сенях.
— А, Степан Иваныч, пожалуйте!
Зашли в избу.
— Садитесь, Степан Иваныч, гостем будете.
Степан уселся, оглядел чистую горницу, — справно жил Ипатыч. От всего, — от лавки, от выскобленного стола, от полотенцев, от занавеси над полатями, — как от рукомойника, свежим духом несло.
— А ты держишься, Ипатыч, — чисто живешь.
Ипатыч улыбнулся, руку пустил прогуляться по долгой бороде и сказал:
— У меня, Степушка, закон такой: свинья от грязи растет, человек — от чистоты…
Степан радостно гоготнул и закрутил перед Ипатычем веселым глазом.
— Где же домашние-то твои? — спросил он потом.
— В лес подались по грибы. Подвигайтесь, Степан Иваныч, к столу, я вам малину поставлю, из Елани кум привез, счетная ягода… а, может, и поедите вместе.
— Да нет, я сыт, Ипатыч… малины же отведаю.
После малины разговорились о делах, а через час времени собрались на базар пойти.
Дорогой, неспешно ступая по мягкой пыли, Ипатыч говорил:
— Я в нашу, сельскую-то коммуну, если по совести, не верю, а верю в вашу коммуну — городскую. Мужика надобно знать, — он волком по земле ходит и над городом вашим, как волк над селом, стоит и зубами ляскает.
И своему-то мужику дает мужик лапоньку, а сам себе думает: «может я его этой лапонькой к земле пригну». Где же тут коммуна? А вы, городские рабочие, своим куском все как-то довольны, а до общего куска голодные, словно общий-то кусок сытнее.
Ипатыч глянул на Степана по мягкой своей манере. Степан серьезно слушал и глазами мысли перед собой считал:
— Наврал ты на мужика-то, Ипатыч, — сказал он, выслушав друга, — ведь ты, вот, тоже мужик.
Тем временем вышли они на площадь. Ипатыч без ответа оставил Степановы слова и заговорил о другом.
— Пообтаял базар-то. Вон там, глядите, народ-то, это у щита вашего… вон-вон к церковной ограде. Только, видать, все газеты порастаскали, не белеет что-то.
Степан, увидев дикт, вытянул голову и прирос глазом к далекому щиту.
Пошли мимо возов. Базарный люд видел, что люди идут бездельные, присматривался. Больше в спину да с боков смотрели, а спереди взглядывали исподлобья — меж делом — и все же глыбко смотрели, упористо. Главное, на Степане останавливались — чуден больно человек-то: нескладный, вихлястый и уж очень шершавый, видно. Идет плечами перематывает, на людей не смотрит.