— Есть! — сказал Вукол. И, коснувшись ладонью груди и лба, добавил: — Вот бог. И вот главный бог! — Он потряс свои синеватые старческие кривые и посбитые на суставах пальцы. — Главный бог — руки. Ну, и не все это…
— А что же? — вставил Антип.
— У каждого человека должна быть вера. Вот ты коммунист. Это уже твой бог. У нас в селе двое только коммунистов: ты да Гаврюха Чижиков. А остальные что? Церковь нарушили… Люди, стал быть, без веры?
— Это интересно. Вы задели центральный вопрос в нашем быте, — сказал Антип.
— В церкви была тайна, невидимое что-то, — продолжал Вукол. — А тайна всегда нужна. Тайна человеком владеет, за собой ведет. В узде держит… Сильная была раньше вера. Как, бывало, на пасху… Не спишь ночи, ждешь, чтоб скорее ударили в колокола и пойти к заутрене… Возьмешь свечку, загородишь ее пригоршнями, идешь в темноте, и все так огоньки, огоньки… веревочками тянутся. У церкви костры. В церкви светлота, полно народу, негде пальца просунуть, а после ракеты зеленые пускают и другие украшения… Христосываются люди, целуются, как родные братья. Не знаю… может быть, бога и нет? Но дух в людях есть и должен быть. От нечестности это ограждает. Вы вот, коммунисты, развязали руки… Церковь опустела. И что ж? Духа-то, думаешь, не осталось? Скажешь — наука?.. Какая сейчас в деревне наука! Теперь наступила ночь, человек ложится как лошадь… нет у него ничего в голове. На месте веры — пустое место, не видит человек смысла в жизни, а смысл есть… Человек должен жить с гордостью, а не поганить жизнь.
— Ну-у, как сказать, идеал, что ль? — вставил Антип.
На минуту разговор прервался Трофимом. Он поднял смятое лицо, рыгнул едким запахом, взял из блюда мутно-желтый огурец и опять ткнулся лицом в руки, бормоча:
— Правильно, как на весах. Я всегда это говорю без всяких прений…
Антип завернул из газеты цыгарку, закурил и пустил к потолку синеватую паутину дыма.
— Вот я как понимаю, — продолжал Вукол, внимательно глядя на правую руку Трофима, на его тугие, с тонкими золотыми волосами и плоскими ногтями пальцы. — Человек обречен жить, а жить простому народу стало скучно. Живет каждый по-птичьему — день прошел, и ладно. Этого мало. А другой поганит жизнь. Ну, вот, возьми его, — Вукол кивнул на заснувшего Трофима, — спроси его теперь: есть ли у него правда в жизни? Так с виду он в роде человек, а загляни в сердце, — там все червем поганым выедено, как бывает с зерном в орехе… А я ушел от бога по-чудному. Я ведь в старину верил сильно, а потом все расплылось, и следа не осталось. Было это лет двадцать назад. Племянница у меня была, Дарья. Молодая баба, очень завидная, если на нее посмотреть, и молящая… Ты ее вряд ли помнишь… Вот прошлый год в Щеглове помер Астафий Фокин, — она ему первой женой доводилась. У нее горе случилось в то время: девочка Дунька ослепла. «Пойдем, дед Вукол, — говорит она мне, — в Сезеново, помолиться Степану болящему». А я-то много хаживал: любитель был пойти места посмотреть разные и кстати помолиться. Я и в Задонске был… В Борятине был, но это-то близко от нас. Шли мы с Дарьей до Сезенова два дня и одну ночь. В июле это было. Жара, пыль, хлеба поспевают, а мы спешим, чтобы к уборке домой поспеть. А ведь туда вон сколько верст, — за Лебедянью это! Ко второй ночи очутились мы на месте. Пришли — уже темно стало. Столько там народу — со счету собьешься. И каких только нет: и калеки, и немые, и слепые, и юродивые всякие. А одного видел — уж до чего это жутко, — лица у него совсем нету: сгнило. Ночь. Ночуем на воле в монастырской ограде. Народ костры развел. Кругом памятники, монахи и монахини ходят черные… У огней сидят в кружок бабы, мужики… Разговаривают все тихо, норовят шопотом… Кой-какие молящие стонут от разных болезней. А мы с Дарьей пристроились в сторонке под деревцом у стеночки. Девчонка ее уткнулась лицом в поддевку и норовит все заснуть. Но резь у нее в глазах сильная, спать не дает. Потом и она стихла. А я смотрю все на костры. Тут Дунька попросила пить. Посмотрела Дарья в чайник — он пустой. «Раздобыться, что ль, у кого водички?» — «Что ты, обезумела? — говорю я ей. — Здесь всякий народ, есть дурными болезнями. Ты помоложе меня, вон сходи, где огонек в окошке светится, и попроси». — «Да я что-то боюсь, дед Вукол», — говорит. «Вот еще дура, — да кто съест, что ли, тебя? Иди», — говорю. Дарья встрепыхнулась, поднялась и пошла на огонек, в дом. Ждем мы с Дунькой, ждем, а Дарьи все нет и нет… «Что ее — лихоманка там взяла?» — думаю я про себя. Смотрю, Дарья прибежала и не отдышится. Растрепанная вся. Сунула чайник Дуньке, сама повалилась к стене и плачет. «Что с тобой? Что случилось?» — спрашиваю, и вижу баба закатилась: «Ох, дедушка, что мне делать? Ох!» И Дунька реветь… Потом Дарья и рассказала мне всю подробность, как ее монах изнасильничал. Затрясло меня всего!.. Кричать было хотел, да срамота: кругом народ из Водяновки… Астафий узнает эту муру, убьет бабу. «Слышишь? — говорю я Дарье, — теперь не поправить этого дела. Все пусть будет скрыто. Каюк». Умерла Дарья лет десять тому назад, а про это и сейчас никто не знает. Старухе даже своей не сказал. Вот с этих пор и стал я думать и мекать о боге. А тут революция подоспела… Продовольственный комиссар, товарищ Новиков, в девятнадцатом году стоял у меня несколько разов на квартире. Любил тоже со мной побалакать. С этих пор я веру покинул совсем, теист в роде стал. Только жизнь стала скучна. Ну вот, умер человек, хотя бы моя старуха, схоронили мы ее — тоска одна. В городе, там другое. Там музыка, весело отправляют от жизни, какая-то честь человеку. А у нас что? — Вукол неожиданно остановился и посмотрел в затемненное окошко, в котором торчало бойкое лицо жены Антипа.