Наконец Луиджи закончил квартеты и устроил по этому случаю пирушку. Пришли мастера: Лоренцо Сториони, Карло Бергонци и Антонио Капо. Хотя все сильно выпили, но разговор был исключительно о скрипках. У меня в голове тоже шумело, однако я хорошо запомнил все подробности разговора, так подтвердившего мое мнение о нраве Луиджи.
Первым тогда поднял стакан Лоренцо Сториони, — он был большим другом Луиджи, — и сказал, поздравляя:
— Пью за то, чтобы никогда не ослабла твоя рука в работе. За то, чтобы тебе сопутствовал успех. Замечательно вырезал ты головку у этой скрипки. Ничего не знаю лучше, чем когда в готовом инструменте остался след порыва, с которым ты впервые сел за работу. И не нужно его сглаживать впоследствии…
— Мы знаем, — сказал на это Карло Бергонци, — мы знаем, что ты даже нарочно придаешь скрипкам небрежный вид, делая разные эфы. Не слушай его, Луиджи. Форма выше всего. Что толку, если после всей твоей трудной работы всякий молокосос подойдет и скажет: «А левый-то эф выше и кривит». Тогда, может быть, и лакировать не нужно?
Они всегда спорили и враждовали — Лоренцо Сториони и Карло Бергонци.
— Лак нужен, — ответил Сториони. — Но не для того, чтобы зализывать каждую мелочь, а чтобы дать глазу заранее почувствовать содержание звука. А у тебя — что ни скрипка, то повторение старого. Так ты никогда не выбьешься из подражания Страдивари, а лучше его тоже никогда не сделаешь.
— Антонио Страдивари величайший мастер и человек, — упрямо сказал Бергонци. — А ты вот взял за образец проходимца Гварнери, — недаром он попал в тюрьму. Небрежность в работе от беспутной жизни.
— Нужно браться за работу, — проговорил Антонио Капо, — с молитвой, с именем божьим на устах. Нужно, чтоб весь твой замысел был освящен, проникнут и согрет религией.
Хорошее слово сказал Антонио Капо.
— Гварнери был добрый христианин, — промолвил Сториони. — Он был добрый христианин и страдалец в жизни. Но сохранил мужество и до конца являл величие своего духа.
— Он боролся с дьяволом, — отвечал Капо. — И когда дьявол одолевал, вся работа никуда не годилась.
Вот тут-то и проговорился Луиджи.
— При чем тут дьявол или бог, — сказал он. — Бери скрипку, как она есть, и суди о ней. А творил ли мастер за работой молитву или он жевал при этом оливку, — не все ли тебе равно? Ты играешь на скрипке, а не на мастере. Был ли он безбожником или точил слезы о страстях Христовых, — какое тебе дело? Лишь бы скрипка звучала.
— Ну, этак ты будешь отрицать всякое значение мастера, — возразил Сториони. — Так можно договориться до того, что пусть лучше скрипку делает плотник.
— Пусть делает плотник, — согласился Луиджи. — Пусть делает богохульник, убийца, кровосмеситель, монах, шинкарь или погонщик ослов, — что мне до этого? Другое дело — сможет ли он сделать хорошую скрипку.
— Да, вот сможет ли, — вмешался Карло Бергонци. — Если руки его приспособлены больше к лопате, вилам или молотку, то сомневаюсь, чтоб он имел успех в скрипичном деле. Скорее, думаю, выйдет у него гроб или сундук.
— Если руки его способны к лопате, зачем он возьмется за скрипку? — спросил Луиджи.
— Не говори, — ответил Сториони. — Искусство — болезнь. Кто хоть раз, хоть по ошибке прикоснулся к нему — порченый человек. Я знавал не мало таких неудачников, которым лучше бы близко не подходить к скрипке, но они упорно бьются над мастерством.
— Пожалуй, ты прав отчасти, — заметил Луиджи и посмотрел на меня долгим взглядом.
— Потому-то, — продолжал Сториони, — потому-то, может быть, мастерство пришло теперь в такой упадок, что им занимается всякий, кто только хочет.
— Правда твоя, — подхватил Бергонци, — у теперешней молодежи ни выучки, ни знания, ни дара. Лаков не знают, резьба грубая. Теперь скрипки во Франции стали делать сотнями и, как слышал я, один делает усы, другой обручики, третий деки, четвертый шейку, а пятый собирает. Можно ли так получить что-нибудь хорошее?
— Молодежь забывает бога, — заключил Антонио Капо. — Это из Франции к нам идет безбожие. Ты вот Луиджи сказал об оливке, — все равно, мол, оливка или молитва. Считаю, что ты не подумал или у тебя в голове слишком шумит, а то бы ты не сказал.