Вокзальная дверь вдруг распахивается и захлопывается за старичком, маленьким, легким и остробородым. Красной от холода рукой он срывает с головы баранью ушанку, сгибается в игривом поклоне и кричит счастливо, как о дорогой всем находке:
— Меня ли надо? Здравствуйте, люди добрые!
Сидящий на скамейке, среди мешков и корзин, сухощавый мужик смотрит на вошедшего будто подозревающе, переглядывается со своими железнодорожными попутчиками и попутчицами. Они молчат неловко и настороженно. У старичка такой вид, словно он, рассчитывая шагнуть по ровному полу, скользнул ногой на низкую ступеньку и потерял вдруг равновесие. Он глядит вперед удивленно и почти испуганно. Но это — только на мгновение. Губы его расплываются, обнажая желтоватую белизну зубов, и в улыбке трепетно лучатся морщинки вокруг глаз.
— Меня ли, говорю, надо? — повторяет он настойчиво-приветливо. — Чего, люди добрые, хмурые сидите? Сказку вам сказать али песню спеть? Я могу. Такой уж я старик. Затейный старик!
Хитровато-значительно покачав перед своим носом указательным пальцем, он подходит ближе к сухощавому мужику, поставившему локоть на корзину. Мужик хмурится, бабы шевелятся, усаживаясь плотнее, уходя глубже в свою немудреную одежонку, как в скорлупу. Старичок легко и смаху садится на пол перед скамьей, подкинув под себя сиденьем правую ногу, и вдруг запевает тихо и тоненько какую-то старинную, сдержанно-веселую песню. Он поет куплет, другой, третий — поет с чувством и уменьем талантливого любителя, — и кажется, что в вокзале, откуда большеголовый мальчик с ивовым прутом убежал на улицу, стало теплей, и суше, и ласковей. И видно, что сухощавому мужику хочется слушать песню, но он почему-то стыдится этого желания. Он строго сдвигает брови — и, глядя на него, строго сдвигают брови остальные мужики и бабы. Он, кашлянув, обрывает внезапно пение громким и почти злым вопросом:
— Да ты что, старик… выпил, что ли, на рупь-целковый? Закачала дешевая? Еще сотку выпиваешь?
Со скамьи на певца сыплется недобрый и деревянный — словно по обязанности — смех. Старичок смолкает, мнет ушанку и, оглянувшись кругом, словно ища поддержки, говорит располагающе и мирно:
— Выпил маленько, — грех врать. А только — пою не с этого. Я завсегда готов для людей попеть аль рассказать что. Такой уж я затейный — и через то должен народ увеселять.
— Свадьба тебе здесь аль клуб? — осуждающе смеется сухощавый, а баба с лицом, изрытым оспой, роняет в сторону тягуче, с напускным презрением:
— Нашел место веселить. И праздник опять же подходящий: пятница, грибной день.
Старичок говорит понимающе-терпеливо:
— Милые вы мои, да на что ж я вам в праздник али на свадьбе нужен? Там и без того весело. А тут вам без меня — муть. Муть, милые вы мои! Выдумки у вас нет, песни нет — от надсадной думы податься некуда. Я это — ох как понимаю!.. Прикраса нужна вам на жизнь да на думу. Без прикрасы — как можно? Хотите, сказку расскажу?..
— Нашел малых! — уже тверже и решительней говорит баба с лицом, изрытым оспой. — Тут у людей забот полон рот, душа в дороге измызгалась…
— А ты заботу под подушку, а душку на подушку, — бойко смеется затейливый. — Сказочка моя лебяжьего пуха мягче: отдохнешь — во ка!..
Непонятная неприязнь жестко проблескивает в глазах сухощавого. Кажется, он готов крепко обругать балагура. В эту минуту открывается окошко кассы, а вошедший с платформы человек в прорезиненном плаще сообщает, что поезд близко. Мужики и бабы торопливо встают в короткую очередь, пересчитывают приготовленные на покупку билетов деньги. Старичка перестали замечать; он медленно поднимается, надевает ушанку и, потерянно махнув рукой, идет к двери. Выйдя со мной на платформу, старик говорит, указав глазами на вокзал:
— Вот народ: я увеселять их обязан, а они — не хочут! Куда пойдешь, кому скажешь?
— Почему же ты обязан увеселять их? — спрашиваю.
— А все потому, что затейный я. Балагур. Песни ли, россказни ли — всякая такая прикраса у меня чисто выходит. А люди на это глядят в роде как на скоромное: впору — можно, впору — нельзя. Радость на радость — годится, а радость на горе — нехорошо. Совесть у них тяжелая: потемнеют от ненастья и светлеть стыдятся до солнышка! А солнышко взойдет — мое дело опять в роде как лишнее: без того человек ясен. Что тут делать, друг, а? Силком людей радовать, что ли?..