Чтоб жена не ругалась, Трофим заговорил заискивающе:
— Ну, Ариша, слышишь? Дело зато сделано. Замолчь — и не ворчи.
— Десятый год я тебя слушаю… Забулдыга! Ребята разутые сидят. Пес! Чорт! Ты хоть бы ради сегодняшнего греха-то не лопал! Покойник под передом лежит, а у тебя глаза кровью налились, как у бешеной собаки.
— Ну, коль так, прошу без прений! — Трофим угрожающе поднял кулаки. — Кто хозяин?! Я хозяин! Уходи без всяких прений! Ужинать собирай, вот твое дело.
С огорода прибежал семилетний сынишка.
— Гришка! Гриша, милый, — Трофим поймал мальчика за плечи, — гостинцев тебе привез. На! — он дал ему несколько обломков баранок и, убирая остальные в карман, добавил: — А это Таньке. Где дед-то?
— Гроб делает в сарае, — с трудом выговорил Гришка, засовывая в рот баранки и поправляя свисающий на глаза отцовский картуз.
Арина стояла у сеней, прижав к щеке кулак, и удивленно, в раздумье качала головой:
— И-идол! — и вдруг зло вскрикнула: — Воор!
Трофим оглянулся, не ответил ни слова, пошел за угол избы, на огород. Он шел, не видя ничего под ногами, словно пораженный ударом в голову. И не воротился только потому, — боялся, что Арина будет кричать еще громче, на все село.
Две недели тому назад он пришел из уездной тюрьмы, просидев там месяц за кражу двух колес от полка в совхозе «Труд».
Вукол сколотил гроб и, зная, что скоро ужинать, собрал инструмент, побросал его в ларек и долго в раздумье стоял над свежим узким сосновым ящиком…
— Ну как, дед? Дом для бабки готов? — спросил Трофим, неожиданно появляясь в сарае.
Внимательно посмотрев в искривленное, обросшее лицо Трофима с маленькими, воспаленными глазками, Вукол неохотно ответил:
— Да, отработалась. И все так-то мы…
Ужинали в сенцах. Все молчали; не унимался один лишь Трофим, но его не слушали. Вукол сидел, облокотившись на угол стола; кончив хлебать похлебку, он облизал начисто ложку, собрал крошки; Арина смотрела на стекло пятилинейной лампы с разбитым краем: под усиженным мухами стеклом вздрагивал рыжий язычок пламени и вытягивался острым, неровным копьем.
Сенцы были без потолка.
Озаренные слабым пламенем, выделялись белые стропила, и серебрилась затянутая паутиной, сухая листва осинового искладника. По краю потолка неслышной поступью ходила кошка. Когда из-под угла крыши шарахалась похожая на большую черную бабочку летучая мышь, кошка останавливалась, приседала и зелено светящимися глазами жадно следила за неуклюжим ее полетом.
— Дед, обедню будем заказывать по бабке? — боязливо спросила Арина.
— Для меня не надо, для Трофима — не знаю, а от себя — как хочешь, — ответил Вукол, точно слова были приготовлены заранее.
Трофим оживился:
— Обедню? — переспросил он, расширяя глаза и растягивая лицо. — Я без всяких прений против леригии!
Он заговорил с увлечением и решительностью, точно его мнение — это все; но его опять никто не слушал. Гришка дремал, девчонка Танька выпила кружку молока и вскочила в постель на кут.
После ужина Вукол зашел во двор. Медленно двигая ногами, он подошел к яслям и ощупал руками: есть ли у лошади корм. Над головой, царапая переметы, встревожились куры; заикаясь, прохрипел петух; лошадь неожиданно фыркнула и так повела глазами, что, казалось, они у нее дымились. От порывистых шагов Вукола овцы от одной стены перебежали к другой, и одна, почему-то вертясь впереди всех, топола ногами. «Что это со мной?» — подумал Вукол, нащупывая ладонью застучавшее сердце. Оглядываясь, он торопливо вышел со двора, тихонько проскрипел за собой воротами сарая и, шурша соломой, подошел к розвальням, заполненным примятым сеном. Разуваясь, он со стуком бросил сапоги, накрылся старым армяком, несколько раз поправил полушубок и наконец улегся, полагая, что заснет сразу, как бывало каждый вечер после тяжкого трудового дня.
В трещины ворот сочился седой свет. Вукол закрыл глаза, прислушиваясь к своему глубокому дыханию, и вдруг с ним случилось, чего не было никогда: ему стало холодно, жутко. Ледяное желтое лицо старухи поплыло перед глазами… Он сжался, словно стараясь подтянуть ноги из страшной пропасти, и почувствовал себя тяжело, до боли в груди. Плотно закрыв голову армяком, он стал думать о другом, хватая все, что просто приходило в голову.
На лугу у сарая стоит большая липа с зелено-прозрачными на солнце листьями. На кудрявую макушку села ворона и, напрягаясь, хрипя, закричала. «К дождю мучается птица», — подумал Вукол. Соломенная крыша сарая пепельного цвета, один угол раскрыт недавней бурей, и желтые палки искладника торчат неопрятно, точно ребра оголенной падали. На переметах в сарае навалено душистое сено. Под самым князьком, почти на стыке березовых стропил слеплено гнездо ласточки. Она влетела, вьется, виден ее белый живот и красная подпалина у клюва; потом свистнула и пропала, мелькнув в воротах острыми крыльями. Она быстро понеслась по лугу, делая круги, коснулась острым крылом блестящей глади пруда, оставив после себя мелкую зыбь, и опять летит в ворота сарая. На переводне лежит засохшая овчина от барана, которого зарезали под Петровки. Через две переводни лежат доски, заготовленные очень давно.