Какой вред в том, что вы скажете вашему сыну: «ты — милый мальчик, и я люблю тебя», или вашему другу: «ты — один из наиболее порядочных людей, — я очень расположен к тебе», или, наконец, жене своей: «я люблю тебя горячо, дорогая»? Но многовековая привычка сковывает наши уста, мы молчим; пока, наконец, не наступит роковой день и не станет более того, которому мы хотели бы сказать столь многое.
Браки и прежде разбивались часто об эту скалу; многие хоть и избег. кораблекрушения, но все же пере жили длинную, жизненную трагедию. Из таких был и Брейд Миллер. Жители Нью-Ингланд — молчаливая порода, грубая, толстокожая, не способная легко воспламеняться. Их чувства глубоко зарыты. Брейд родился, без сомнений, вполне нормальным ребенком, жаждущим любви и ласк, привязанный, как пес. Но — он родился на ферме в Нью-Ингланд, и его родители сдерживались на пользу своего сына и с самого раннего детства никто никогда не ласкал его, целуя его лишь только при встрече и при прощании. Он полюбил Мей Стонмэн немой, молчаливой любовью; она же, будучи той же породы, ничего другого и не ждала. Без сомнения, первое время и у них были Минуты страсти, откровенного сердечного общения. Но, спустя несколько лет после свадьбы, минуты эти проявлялись гораздо реже. Каждый из них впал невольно в прежнюю апатию, настало время, когда поцелуй принес бы ему или ей лишь мучение и замешательство.
Нет доказательства того, чтобы Брейд был когда-либо жесток к своей жене; но жизнь на пустой ферме была, может быть, сама по себе достаточно сурова. Надо было работать — работы было достаточно для обоих. У каждого были свои обязанности; каждый, при случае, напоминал другому забытое им дело.
— Брейд, ты забыл починить крышу у трубы.
— Мей, я сказал тебе запереть курицу, она хочет сесть на яйца.
— Брейд, мне нужно еще дров для печки.
— Где молочное ведро, Мей?
У них не было детей; они были почти всегда одни, и бывали дни, что они не обменивались между собой ни словом, разве только при выполнении тяжелых домашних обязанностей. Зимой они вставали в шесть часов, а летом еще раньше. Мей приготовляла еду, Брейд работал вне дома. Когда темнело, наступал для них отдых, они читали вечернюю газету, которую Брейд привозил с почты, а затем, отупелые, шли спать. Хотя они и спали в одной постели, но это не имело никакого значения: они были так чужды друг другу, как если бы жили на расстоянии тысячи верст.
Мей девочкой любила играть на пианино своей матери, и иногда она пыталась уговорить Брейда купить ей инструмент; но, по натуре, он был чужд роскоши; он всегда грубо отклонял ее жалостные просьбы и, оправдываясь, называл их, несвоевременными. Он говорил, что деньги нужны на уплату налогов, что им нужно купить еще корову; что сенокос неважен, и придется прикупать сена на зиму. Мей покорно подчинялась холодному отказу. Иногда ей смутно казалось, что еслиб она могла изредка играть на пианино, она легко примирилась бы с меньшим количеством коров. Но ей было также трудно высказаться, как и ему, и она не находила достаточно ярких слов для выражения своих чувств. При том Брейд постоянно намеревался когда-нибудь купить пианино. Дело это просто откладывалось, откладывалось с года на год, на долгие годы — пока Мей не умерла.
Не было основания предполагать, что любовь Брейда к ней могла быть чем-нибудь другим, чем долголетней привычкой. Их ежедневное обращение было достаточно грубое и лишенное всякой нежности. Во время грустной церемонии погребения, от начала до конца, он сохранял невозмутимое спокойствие. Но когда, немного позже, смерть дяди дала ему возможность сделать покупку, он купил пианино и поставил его в свой одинокий дом. Это был его памятник ей. Сам он ничего в его устройстве не понимал; но его грубые пальцы любили прикасаться к клавишам и пробуждать мягкие звуки. Продавец, у которого он его купил, сыграл ему на нем.
Брейд заметил только: — «звучит красиво. Я его возьму».
Всем, кто удивлялся странной покупке, он давал только одно и то же объяснение: — «Мей всегда желала этого», — говорил он. — «Это всегда было ее желание иметь пианино».
Вернувшись в этот день в кухню, он приготовил себе ужин; сделал яичницу, сварил картофель, молоко, спек лепешки. Поев, он пошел в курятник и, так как было совершенно темно, и птицы уселись на ночь, он взвел курок старого ружья, запер и загородил дверь. Его трудовой день был окончен, предстояло единственное удовольствие его жизни. Он запрет лошадь в кабриолет и поехал тихонько на гору, в село Фратернине, в лавку Билля Бисселя.