Влезать во все хитросплетения борьбы Рындина с Гладышевым я совсем не хотел, это вообще противоречило моему образу жизни. Но… Предчувствия у меня были. Кое-что из построенной мной схемы начало сбываться. Так, например, Гладышев заявил мне на четвертый или пятый день после вечернего визита к Рындину:
— Тебе надо выйти на охрану киоска. Киосков у него было несколько, охраняли их по контракту омоновцы. Я не стал уточнять, разорвал ли он с ними контракт, не спросил, чем объясняется изменение моего статуса. Я все знал. Те трое незадачливых молодых людей, что пытались избить Рындина, конечно, опознали меня, я ведь все время был на виду — то ли в офисе Гладышева, то ли выезжая с ним куда.
— Нет, на охрану киоска я не выйду, — просто ответил я. — И если у вас не будет особых возражений, я хотел бы забрать свою трудовую книжку из вашего… — я намеренно сделал паузу, — учреждения.
— Что ж, — Гладышев не выразил удивления, — нет проблем.
Обнаружив в почтовом ящике листок бумаги с напечатанным на машинке посланием: «Николай! Приходите сегодня вечером ко мне. Вы мне очень нужны. Рындин. 16.09.91», я сразу почувствовал, как на меня накатывает тревога. Под машинописным текстом была какая-то закорючка, очевидно, подпись Рындина. Но я его почерка не знал.
Почему он не позвонил мне? Я спросил мать, она сказала, что в мое отсутствие вообще никаких телефонных звонков не было, разве что в то время, когда она ненадолго уходила из дома. Рындин мог узнать мой адрес по номеру телефона, который узнал, позвонив в справочную. Итак, я ему срочно понадобился, он звонит — допустим, в то время, когда моя мать отлучилась — телефон не отвечает. Тогда Рындин набирает номер справочной, узнает мой адрес, печатает на машинке записку, направляется ко мне, благо это совсем недалеко, дома у меня по-прежнему никого не застает, но на этаж не поднимается, чтобы воткнуть записку в дверь, как это обычно делается, оставляет ее в почтовом ящике. Выстроенная мной цепочка событий выглядела не совсем логично, мешало последнее звено. Если уж я ему так срочно понадобился, то Рындин наверняка оставил бы записку в двери.
Поэтому любой благоразумный человек на моем месте эту записку порвал бы, или вообще сжег. Но в общепринятом смысле слова я благоразумным не был. Поэтому спрятал записку в нагрудный карман куртки, сказал матери, что выйду прогуляться, и направился на улицу Прямолинейную.
К дому Рындина я подошел около девяти. Наползавший туман делал темный воздух словно осязаемым. Сыро, глухо, мрачно. Окна квартиры Рындина не светились. Все, как надо — то есть, все противоречило букве и духу записки, лежавшей в нагрудном кармане.
Лифт вознес меня на пятый этаж. В кабине вместе со мной ехала низкая толстая женщина. Не знаю, что мешало ей громко и требовательно спросить: «Вы кто такой? Вы к кому?» — от нее просто исходили вибрации некоего властного любопытства. Я вышел, а она поехала на один из верхних этажей. Когда выходил, она чуть не прожгла мне спину взглядом. То-то она меня запомнила, зафиксировала.
Дверь квартиры Рындина оказалась не запертой на замок. А чтобы она не распахнулась, кто-то воткнул между нею и дверной коробкой сложенную вчетверо бумажку. Этот «кто-то» Рындиным не был, я это уже знал, чувствовал. Что ж, надо входить. Я придержал бумажку, чтобы она не вывалилась, и осторожно толкнул дверь. Дверь легко подалась, света нигде в квартире не было. Я нащупал выключатель, включил освещение в прихожей. Отпустил защелку замка, развернул бумажку. Никаких пометок. Вынул из кармана записку. Абсолютно одинаковые, стандартные «четвертушки».
Пройдя в раскрытую дверь гостиной, обнаружил Рындина лежащим на небольшом диванчике и попытался получше рассмотреть его. Спит? Пьян? Нет, он не спал и не был пьян. Его уже не существовало, здесь присутствовало только то, что называется телом Рындина.
В другой комнате, служившей Рындину спальней и кабинетом одновременно, я зажег свет и сразу увидел пишущую машинку. В ней был вставлен лист точно такой плотной желтоватой бумаги, как у записки, оказавшейся в моем почтовом ящике, и как у прокладки в двери квартиры.
Этот листок словно призывал — напечатай что-нибудь, сравни шрифт. Я мог бы и не делать этого, так как заранее был уверен, что записку, посланную мне, печатали на этой «Оптиме», принадлежащей Рындину. Но все же отстучал несколько слов и убедился, что предположения мои верны. То есть верны не только в той части, что записка напечатана здесь, но и в отношении того, что сделал это не Рындин.
Вынув листок из машинки, я сложил его и спрятал в карман, присоединив к двум предыдущим. Потом достал из кармана носовой платок и не спеша протер части машинки, которых касался руками. Незачем смущать и путать тех, кто будет здесь после меня. До меня все равно никаких отпечатков ни на клавишах, ни на ручке валика не существовало. Выключив свет в спальне, я опять вернулся в гостиную и зажег освещение там — я принял вызов.
Рындин лежал на спине. Не похоже, что смерть застала его во время сна. Во всяком случае он проснулся, умирая. Поза явно напряженная, пальцы рук сжаты, голова рядом с подушкой, подбородок задран кверху, открывает шею, свободную от… Кажется, это называется странгуляционной полосой. Если бы его удавили, полоса бы присутствовала. Ее не было.
Инфаркт, инсульт? Или тюкнули чем-то по шее, переломив позвонки? Я провел ладонью в сантиметре от поверхности головы и шеи Рындина, прислушался к своим ощущениям. Потом точно так же пронес ладонь над всем его телом, не прикасаясь. Смерть вошла через голову. Или шею. Я еще не настолько владел искусством определять подобные вещи, чтобы назвать точное место входа. Это будет названо инсультом, а может, сердечной недостаточностью. Картина никаких сомнений и подозрений у судебно-медицинских экспертов не вызовет. Я набрал «ноль-два» на кнопках телефонного аппарата, стоявшего на столике неподалеку от дивана. «Служебный» мужской голос отозвался немедленно. Вспомнив номер дома и квартиры Рындина, я сообщил их дежурному и кратко обрисовал ситуацию. Да, буду оставаться здесь до приезда ваших сотрудников, зовут меня Горюнов Николай Семенович. Кем приходился Рындину? Просто знакомым. Потом я вызвал «скорую», с ними разговор длился дольше, но тоже обещали приехать.
Милиция появилась через двенадцать минут — молодой лейтенант, старшина неопределенного возраста, и мужчина в костюме-тройке, с короткой стрижкой и слегка одутловатым лицом. Из-за отворота его пиджака выглядывал пистолет в наплечной кобуре. Мужчина в штатском показал свое удостоверение оперуполномоченного уголовного розыска.
Потом он записал, что мне тридцать один год, что я несудим, в данный момент служу охранником в «Ониксе». О своем увольнении оттуда я умолчал. Безработный, находящийся в чужой квартире рядом с трупом малознакомого человека — такой набор данных мог оказаться достаточным, чтобы из разряда свидетелей перейти в разряд подозреваемых, а потом, глядишь, и в разряд похуже. Я сообщил им свою «легенду»; Рындин-де позвонил мне и, извинившись за беспокойство, попросил приехать к нему, потому что плохо себя чувствует и боится оставаться один. Версия выглядела вполне убедительно: конечно, я не был близким другом покойного, зато жил ближе всех его знакомых. А в «скорую» он мог просто не успеть позвонить.
Домой я вернулся в половине двенадцатого ночи. Похоже, что меня скоро оставят в покое. Подозревается смерть от острой сердечной недостаточности или чего-то в том роде. Так я, во всяком случае, понял из отрывистых фраз, которыми обменивались врач «скорой» и милицейский медик. Ну и пусть подозревают, их дело — написать заключение, пополнить статистику, вывести «процент». Я-то знал, что Рындина убили и понимал — как. Ни механических повреждений, ни капельки яда в крови и тканях, ни крохотной красной точки на вене, появляющейся, если убивают введением в нее нескольких кубиков воздуха.
Н-да, намерения у противной стороны серьезные, методы самые радикальные и изощренные. Но кто та «противная сторона»? Кого так задел неудачник и скандалист Рындин? Фирму «Оникс» своей разоблачительной статьей? Так подобные разоблачения сейчас свою остроту потеряли. «Деньги партии»? Не так уж много этих денег в фирме Гладышева «отмылось» — не та сфера, не тот масштаб. «Компетентные органы»? Ерунда, для них любые статьи, даже самые отчаянные, не более, чем комариный укус. Да и намеки по поводу «органов» были у Рындина довольно туманные. Сам Гладышев? Для него слишком тонко. Но ведь «спецметоды» были! Рындина переправили в лучший мир, резко прервав циркуляцию его жизненной энергии.
Через несколько дней меня вызвал следователь прокуратуры Ищенко. Мужчина в синем костюме и розовом галстуке задавал мне вопросы типа: для чего я ходил к Рындину, почему я пошел к нему в тот вечер, не был ли я с ним в неприязненных отношениях? Нетрудно было предвидеть, что его раздражала бы неопределенность в ответах, немотивированность моих поступков.
Поэтому я избрал роль активно сочувствующего. То есть, я как бы одновременно сочувствовал и следователю в его стремлении разобраться в этом деле до конца и Рындину — в его справедливой борьбе с Гладышевым. Я, как и покойный, был последним недоволен. Причина недовольства? Так ведь Гладышев — жмот, разве можно в наше время столько платить? Кому он мало платил? Всем, кто у него — точнее, на него — работал. Рындина он особенно обижал: гонорары вообще нищенские выплачивал. Откуда мне было известно, что гонорары были нищенскими? Рындин говорил. Конкретно мне говорил? А он всем говорил, даже в газетной статье об этом упомянул.