Босс примерно моего роста, упитанности выше средней, так что тянет килограммов на сто десять. У него аккуратно подстриженные усы, аккуратная прическа, рубаха из джинсовой ткани чуть не лопается на пышном, раскормленном торсе.
— У вас есть звероферма в селе Михайловка, — говорю я, вовсе не спрашивая, но констатируя факт.
— Есть, — в голосе директора фирмы «Оникс» слышится недоверие. — А вы, собственно, кто такой?
Замедленная реакция позволяет секретарше только сейчас заглянуть в дверь, но Гладышев кивком отсылает ее.
— Я, собственно, случайный прохожий, но знаю, что вашу звероферму ограбили несколько дней назад. Сторожам угрожали обрезом. Собак удавили. Очевидно, похитили несколько десятков шкур.
— Откуда у вас эти сведения? — совсем уж недоверчиво спрашивает босс.
— Сведения у меня оттуда — с места событий. Я столкнулся с грабителями недалеко от фермы. И у одного из них отобрал обрез охотничьего ружья. Но это, я думаю, неинтересно. Интересно другое: грабители сели в ожидавший их на шоссе микроавтобус «Ныса» с номером СБВ 13–46 и уехали в направлении города. Это все происходило между микрорайоном Куршино и селом Михайловка. Номер машины вы можете записать. Это облегчит поиски, если захотите их предпринять.
— Какой, вы говорите, номер? — теперь уже тон господина Гладышева бесстрастно-деловит, хотя процентов пятьдесят вероятности он оставляет на шизофрению или непонятный авантюризм пришельца.
Я повторяю, он записывает на листке плотной мелованной бумаги. Теперь приходит время второй стадии недоверия, базирующейся на тех самых пятидесяти процентах.
— Вы отобрали обрез?
Процентов девяносто вероятности, что он занимался каким-нибудь силовым видом спорта, скорее всего, борьбой. Крупнокостный и упитанный господин директор ставит под сомнение мою способность не только отобрать у кого-либо обрез, но и вообще противостоять человеку, чей вес хоть немного превышает пять пудов. Вес господина директора значительно больше и ему очень хочется проверить меня на излом, изгиб, кручение, растяжение и, может быть, даже на срез. Да, он мог заниматься только борьбой.
— Я так понимаю, что вы не верите в историю с обрезом? — спрашиваю я господина Гладышева.
— Нет, почему же… — тянет он. Ему все больше хочется побороться с наглым молодым человеком, неизвестно каким образом проникшим в его роскошный кабинет. Единственным сдерживающим фактором является сомнение Гладышева в моей психической полноценности. Но наконец он отметает и этот последний барьер.
— Вот что, — говорит он, и глаза его блестят. Он вообще порядочный хитрован, как я начинаю понимать. — Вот что: я возьму тот карандаш, как будто это нож, а вы попытайтесь его у меня отнять.
Заводной босс стремительно выхватывает из пластмассового стаканчика цветной карандаш размером с городошную биту и быстро выходит из-за стола на свободное пространство. Я, естественно, на этом пространстве как стоял, так и стою, сесть Гладышев забыл мне предложить.
Я отмечаю, что одет он в новые синие джинсы, но не в какую-то пошлую «Мальвину», а в нечто достаточно благородное из толстого «коттона», обут же в роскошные коричневые мокасины. Эти мокасины легко и неслышно порхают по ковру — Гладышев не чувствует себя обремененным собственным центнером с лишним. Он крепко держит кончик карандаша в своей мощной волосатой ладони, делая им размашистые движения перед собой. Да, все правильно, г-н директор принадлежит к человеческим особям типа атакующего, нахрапистого, таким уж он уродился, такова его карма. Вот Гладышев изобразил карандашом в воздухе широкий полукруг справа налево, едва не чиркнув кончиком по моему подбородку (такой может не только чиркнуть, сомневаться не стоит), а я делаю обеими руками движение вслед за его рукой, скольжу ладонями сначала по локтю, потом по толстому, напоминающему бревно предплечью, разгоняя руку с зажатым в ней карандашом еще больше, заставляя ее описывать более широкую дугу. Теперь захватить запястье обеими руками покрепче, быстрый оборот на месте на носочках, руку г-на директора по дуге с ускорением вниз, и вот он летит на спину, предварительно отсалютовав локтем в потолок и коснувшись кулаком своей правой лопатки. Разумеется, он роняет карандаш-исполин еще до того, как касается спиной и плечами пола. Полученная в молодости физическая подготовка и остатки координации позволяют ему прокатиться по ковру, задев по пути стул, отчего тот с грохотом соприкасается со столом. Хорошо, если на звук прибежит секретарша, хуже, если малый из коридора перед приемной, у него под курткой наверняка спрятан «макар». Только пальбы здесь не хватало.
Но, к счастью, двойная дверь кабинета хорошо поглощает шум. Или секретарша не придала никакого значения звукам, доносящимся из кабинета шефа. Гладышев встает с ковра уже у стены. Вид его скорее выражает крайнее любопытство, чем смущение или, тем паче, негодование. Гладышев оптимист, умеет владеть собой, но он не совсем понял, что же такое с ним случилось. А если выражаться точнее, он совсем ничего не понял.
— Хм, как это у тебя получилось? Еще раз можешь изобразить? Я ведь сам в молодости вольной борьбой занимался, по первому разряду работал.
И здесь он пытается сравнять счет очков — его шваркнули об пол, он моментально переходит на «ты» ничтоже сумняшеся предполагая, что я по-прежнему буду говорить ему «вы».
— Будем считать, что получилось это у меня экспромтом, во второй раз так уже не получится, — сухо отвечаю я. — Если вы записали номер машины, то мою миссию можно считать завершенной.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти.
— Погоди минуточку.
Тон его деловит и подразумевает строго вертикальную субординацию. Он лет на пятнадцать старше меня, к тому же вон какой начальник, так что и в мыслях просто не держит, что должен поступать и говорить иначе.
— Послушай, — говорит он. — У меня к тебе предложение. Мне охранник нужен… Ты видел — там у меня на входе сидит бывший омоновец. Еще один уволился…
Сон длится долго. Там «на поверхности», то есть, в обычной жизни, где время измеряют посредством сравнений с циклами в механических или электронных устройствах, может пройти одна минута, а здесь… Нельзя сказать, что здесь время течет медленнее. Похоже, здесь его вообще не существует.
Небо не голубое, а золотисто-фиолетовое. Источник света, конечно, Солнце, но я ни разу не видел его здесь. Оно где-то за горизонтом, лучи его отражаются или преломляются таким образом, что равномерно освещают все пространство. И я способен осмысливать все происходящее здесь. Ну, вспомните: вам снился страшный сон, а вы говорили себе — нет, это не на самом деле, я сейчас проснусь. И иногда удавалось проснуться. Но для этого приходилось делать усилие, похожее на то, когда надо поднырнуть под какую-то преграду, уходящую глубоко в воду, чтобы вынырнуть с другой стороны. Вы погружаетесь, погружаетесь, легкие и сердце кажется сейчас разорвутся, в голове позванивает — а затем устремляетесь вверх, зеленоватый свет становится все ярче, и вот перед вами голубое небо и сверкающая гладь воды. А выныривая из омута кошмара, замечаешь будильник на столе, узор на занавеске, солнечный луч на стене…
С чего это у меня началось? С того момента, когда я понял. Понял что? На этот вопрос ответа у меня нет. Очень долго пришлось бы объяснять, да и объяснить в обычных словесных понятиях я бы не смог. К тому же сам не все понимал. Мне было четырнадцать лет, я тяжело заболел. Никому не интересно название моей болезни, поэтому лишь отмечу, что это было заболевание крови. Настолько серьезное, что я должен был умереть. Собственно, все к тому шло. Я долго был в беспамятстве. Тот случай, когда говорят: «Сознание отключилось». Если бы только сознание, могу возразить я сейчас. Я словно падал в какую-то черную дыру и растворялся в ней. И вдруг я увидел этот фиолетово-золотистый свет, который постоянно вижу теперь. И мою умершую бабушку увидел. Она умерла за три года до того, как я заболел, так что я хорошо ее помнил. Это была бабушка, я ее отчетливо видел. И в то же время это была не она. Словами этого выразить нельзя. Она была гораздо значительнее и серьезнее и неизмеримо более мудрой, чем в этой (или в той?) жизни. В общем, я не могу выразиться: «Бабушка мне сказала». Она — та вечная, мудрая женщина — сказала: «Коля, тебе еще рано». Она не сказала: «Тебе рано сюда» или: «Тебе рано умирать». Опять-таки она и не говорила вовсе — я не помню, чтобы губы ее разжимались, слова, прозвучавшие в моем сознании, как угодно можно определить.
Итак, во мне прозвучало: «Ты не должен». А я в свою очередь задал вопрос: «Баб, а как?» И она мне ответила: «Надо подольше удержать это небо». Мне стало очень грустно. Я понимал, что не могу удержать это небо. Оно стало блекнуть, темнеть, бабушка тоже стала куда-то уходить. Но в моем сознании возникло: «Ты сможешь». И мне стало трудно, как не бывало никогда в жизни раньше, как не бывало трудно здесь впоследствии. Но небо появилось снова. Золотистый свет все прибывал. Потом пришли облегчение, усталость, покой. Не помню, сколько длилось это состояние, но я начал испытывать беспокойство, и беспокойство было предметным, смысл его укладывался в определенную формулу: «Как там мама? Она так долго ждет меня».