Она спешит по берегу. И чем отчетливей Галя видит Зайку, тем быстрей становится ее шаг. Когда между ними остается только десять метров, Галя бежит и, добежав, падает на колени перед мертвой коровой. Грубо и хрипло спросив: «Да что же это такое, а?» – она опускает руки на мокрую ляжку Зайки – туда, где рыбацкий багор зацепил ее, вывернул мясо. «Да неужели б я тебя когда зарезала?» – спрашивает Галя и орет. Без стыда и без совести лежа грудью на костлявом боку коровы, она причитает, глядя на воду, и вдруг начинает верить в то, что под водой прямо сейчас лежит самая добрая земля, и черемуха там в цвету стоит сугробом, и земляника краснеет с двух боков сразу, а баба и деда счастливы там, потому что живут еще жизнью на чистом листе.
Владимир САЛИМОН
В преддверии зимы
* * *
Как на обломках самовластья живется? –
спрашивали мы
живущих в здании тюрьмы.
И люди лыбились от счастья.
Или от ненависти к нам,
заезжим не по доброй воле –
по делу службы господам:
Как? Как? Обделались вы, что ли?
Выглядывал в окно старик.
Лохматые юнцы-подростки
сосали пиво,
ни на миг
не выпуская папироски.
Здесь был когда-то монастырь.
Потом – тюрьма.
Промчатся годы,
и каменные рухнут своды.
И образуется пустырь.
* * *
Прогалы в кронах,
словно норы
русалочьи среди ветвей.
Прислушайся, их разговоры
в грозу становятся слышней.
Спешат укрыться на деревьях,
торопятся занять места,
как дети в многодетных семьях,
они снуют туда-сюда.
Мы их не видим.
Духи леса
незримы, но в полночный час
трещат, не выдержав их веса,
стволы берез, пугая нас.
* * *
Лежа на спине в траве душистой,
поднявшись на холм,
смотря с моста –
радостно,
как будто Девой Чистой
на небо душа твоя взята.
Ощущенье легкости чудесной,
словно от шипучки ледяной,
словно нету тяжести телесной,
мыслей, что довлели над тобой.
Нет для достиженья высшей цели
никаких существенных преград –
ты летишь в красивом новом теле,
устремивши ввысь бесстрашный взгляд.
Выше птиц и звезд во тьме кромешной.
Лучезарен, аки херувим,
освещая путь улыбкой нежной
в небеса товарищам моим.
* * *
Давно таких не видел лиц –
мальчишка, гладящий собаку,
старик, кормящий булкой птиц,
одетый в длинную рубаху.
С такого написать портрет
Ассизского Франциска можно,
не расплескав небесный свет
из глаз его неосторожно,
не упустивши смысла слов
святого старца ненароком,
не наломав при этом дров,
чтоб нам они не вышли боком.
И мальчика не позабыть,
что к ближнему любовь прилежно
щенку старается привить,
чеша ему загривок нежно.
* * *
Наполовину скошен луг.
Вторую половину луга
косить с чего бы это вдруг,
зачем, с какого перепуга?
Трава, достигнув своего
предела,
не растет уж больше,
но потеряться в ней легко.
Потерянность – нет чувства горше.
Оно становится порой
совсем-совсем невыносимым.
Под мглистым небом,
на сырой
земле, пропахшей горьким дымом.
* * *
Кукурузу грызли не для сытости,
но для удовольствия они –
жертвы безотцовщины, забитости,
как их называют в наши дни.
А тогда мальчишки деревенские
величались местною шпаной,
и ее шнурки интеллигентские
обходить старались стороной.
Полагая верхом неприличия
говорить об этом вслух,
теперь
шепчутся о классовом различии,
затворив на всякий случай дверь.