Оба этюда были сыграны одинаково убедительно и талантливо. Трудно было отдать кому-либо предпочтение. Тогда друзья направились к спящему ничего не ведающему Евстигнееву, растолкали его и попросили сыграть этот нехитрый сюжет.
И вот снова та же сцена возле туалета. Человек подходит нетвердой походкой, скрывая подступающую потребность. Потом начинает выделывать сначала ногами, а затем и всем телом уморительные кренделя. Великий артист неистощим на позы. Вот он стучит, еще сохраняя пристойность… Вот он уже дубасит в дверь, упираясь ногой в притолоку, а затем срывает ее с петель. Увиденный «ужас» его нисколько не пугает. Он хватает тело и вместе с веревкой выбрасывает его из кабинки. С победным криком бросается в туалет и по мере того, как совершается естественное, простое дело, начинает петь радостным утробным голосом. Закончив процедуру, человек легкой, танцующей походкой уходит прочь.
Гости смеялись навзрыд. И было ясно, за кем на этот раз осталась творческая победа.
В 70-е годы мы были на гастролях в городе Муроме и проживали в однозвездочной гостинице. Эту звездочку присвоили гостинице за то, что она была чуть ли не единственным местом в городе, где иногда давали горячую воду. Оттого там соблюдался строгий пропускной и прописочный режим.
Играли мы спектакль «Забыть Герострата» с Владимиром Сошальским в главной роли. Все тело героя покрывали темным раствором морилки, чтобы придать ему смуглости, — действие происходило в Древней Греции. Но в муромском театре горячей воды не было. Поэтому сразу после спектакля, не раздеваясь и не разгримировываясь, Сошальский, накинув плащ, примчался на театральной машине в гостиницу, чтобы успеть вымыться, пока есть горячая вода.
Быстро подойдя к администратору, он попросил ключ от номера.
Администратор, довольно молодая женщина, подозрительно посмотрела на странную фигуру и спросила:
— Ваша фамилия?
Театральные байки
— Сошальский.
Она посмотрела в свой кондуит и, еще больше насторожившись, сказала:
— Нет. В этом номере прописан другой человек.
— Как это? Кто же?
— Федосьев, — надменно уличила она обманщика.
— Так это же я!
Здесь надо пояснить, что в то время по паспорту Сошальский действительно был Федосьевым, это фамилия его отца.
— Как? — возмутилась администраторша. — Вы же сказали, что вы Сошальский. А теперь говорите, что Федосьев.
— В театре я — Сошальский, а по паспорту — Федосьев.
— Как это, гражданин? У вас что, две фамилии? Так не бывает.
— Не бывает? А Бонч-Бруевич? А Мусин-Пушкин, Петров-Водкин, Щепкина-Куперник?
— Гражданин, не валяйте дурака! Пушкин, он и есть Пушкин. А Петров живет в сорок восьмом номере. И не говорите напраслину — он порядочный тихий клиент, непьющий. Бончи и Бруевичи к нам не приезжали. А Щепкина?.. Это понятно, значит, она жена Коперника.
— Но я работаю в театре. У нас так принято — двойные фамилии, сценические и в жизни: Алексеев-Станиславский, Немирович-Данченко, Качалов-Шверубович, Книппер-Чехова. Знаете?
— Никого не знаю и знать не хочу, — упорствовала девушка.
— Ну, а Федосееву-Шукшину знаете?
— Так что же, вы хотите сказать, что Федосеева — ваша жена?
— Нет, что вы…
— А Орлова и Раневская не ваши жены?
— Нет, но вполне могли бы ими быть.
— Ну, ладно, — сдалась вконец измученная администраторша, — кто-нибудь может подтвердить, что вы не Федосьев, а Сошальский?
В этот момент в вестибюль вошла Людмила Ивановна Касаткина. Услышав последние реплики, она расхохоталась и сказала:
— Я могу подтвердить, что он Владимир Борисович Сошальский, мой партнер и замечательный артист.
Администраторша достала вожделенный ключ и произнесли сакраментальную фразу:
— Идите скорее мойтесь, Конек-Горбунок!
Но в это время горячую воду в гостинице уже отключили…
ПСИХОЛОГИЯ
Чудовище с зелеными глазами
Андрей Кротков
Все мы подвержены страстям. И в этом нет ничего дурного. Без эмоций жизнь была бы серой и безрадостной. Но страсти страстям рознь. Ревнивец, завистник, скупец отнюдь не вызывают наших симпатий. Интересно разобраться, присущи ли эти качества человеку изначально или менялись вместе с культурными и общественными ценностями? И всегда ли они несут негативный характер? Начнем с ревности.
Писатель Эрнест Хемингуэй говорил: «Есть три вещи, о которых только и стоит писать — любовь, смерть и деньги». Американец был, как всегда, лаконичен до предела. И сильно заузил область переживаний, достойных писательского внимания. Есть еще один предмет, знакомый и интересный не только писателям, но и обыкновенным людям. Это ревность.
Пожалуй, одно из самых знаменитых произведений, интрига которых основана на этом чувстве, — «Отелло» Уильяма Шекспира.
Так говорит о ревности Яго, герой-интриган, знающий свое дело и мастерски использующий это знание в личных целях. Возбудив чувство ревности в благородном Отелло, именно Яго заставил того убить ни в чем не повинную Дездемону. С тех пор образ Отелло навсегда сделался символом слепой ревности.
Много позже русский мыслитель Николай Бердяев определил ревность гораздо более сухо и лаконично: «Ревность — это, увы, всего лишь зависть, переживаемая в состоянии унижения».
Эти художественные образы и философские определения касаются ревности любовной — той самой ревности, которую хоть разок, хоть в слабой и полукарикатурной форме да доводилось переживать всем, кто был привязан к любимому человеку узами более прочными, чем доводы разума, и кто получил действительные или мнимые основания полагать, что любимый человек стал предметом чужих притязаний.
Интересно, что в русском языке слово «ревность» известно еще со времен дописьменных, и оно не всегда обозначало ревность любовную. «Ревновать», «ревностно относиться», «соревноваться» — значило заниматься делом вплотную, испытывать глубокий интерес, быть поглощенным делом, внимательно следить за успехами других на этом поприще.
Но тем не менее, вернемся к теме любовной ревности — чувству исторически переменчивому. О том, испытывали ли ревность наши далекие первобытные предки, мы можем говорить только предположительно. Судя по всему, не испытывали — потому что тогдашняя «любовь» была всего лишь элементарным владением-обладанием, «ценность» человека определялась его способностью приносить материальную пользу, а утрата этой «ценности» воспринималась как потеря нужной вещи, которую жаль, конечно, но ведь ее можно заменить примерно такой же…
Признаки осознания любовной ревности как «антиценности», как чувства непродуктивного, мешающего нормально жить, появились в античном обществе.
Греческий вариант ревности был осмыслен философски — о ней толковали Сократ и Аристотель. Но Сократ был женоненавистник и плохой супруг, а Аристотель — холодный и надменный мудрец. Их суждения о предмете отличались абстрактностью.
Спартанцы, фиванцы и афиняне высоко чтили знаменитых философов и их мнения, однако сами продолжали относиться к теоретическим построениям спокойно, а свою любовную жизнь никогда не вносили в стены дома. Они могли спорить и драться из-за расположения свободных женщин-гетер, к законным супругам относились всего лишь как к хранительницам домашнего очага и приспособлениям для производства детей. Если женщина-эллинка изменяла мужу или он подозревал, что она изменила, тот мог ее просто убить. Если мужчина-эллин изменял или подозревался в измене — ну и что? Он же мужчина и свободный гражданин свободных Афин, ему можно.