Использование перепевов Высоцкого в сочиняемых иронических стишатах на темы сдаваемых экзаменов продолжалось.
Помните песенку Высоцкого о боксёре? После небольшой переделки появился текст, посвященный курсу защиты от оружия массового поражения:
Удар, удар, еще удар. Две мегатонны! Вот -
Уже над городом большим гриб ядерный встаёт.
Майор Козлов хватает мел. Я вижу — быть беде:
Он термоядерный удар проводит на воде.
И тут начинаешь ты думать, дыша,
Что жить хорошо, и жизнь хороша!
Сочиняя тексты о содержании учебных предметов, никак нельзя было избежать искушения давать характеристики преподавателям этих предметов:
Есть на кафедре этой майор -
Пунктуальный кристальный и чистый.
Расширяет он свой кругозор,
В каждом деле находит зазор —
Вот кому бы работать чекистом!
Впрочем, повествование о сочинениях, в которых главными героями становились наши начальники и командиры — это отдельная история.
Рассказывая о сочинениях, высмеивающих наших отцов-командиров, мне надо поведать о том, как меня чуть было не исключили из академии.
Первый раз дело было в конце зимы, в 1969 году, на первом курсе.
Ежегодно спортивные занятия зимой сводились к лыжной подготовке, в ходе которой мы должны были сдать зачет на дистанции в десять километров, то есть — пробежать эту дистанцию за определенное время. Двойка, полученная по лыжной подготовке, означала, что зачет курсантом не сдан со всеми вытекающими из этого последствиями.
Я попробовал пробежать десять километров и уложиться в максимальное время, но мне не хватало двух — трех минут, наверстать которые я не надеялся. Примерно в такой же ситуации оказался Вова Евсенков, который вырос в Ростове и на лыжах, вследствие особенностей южного ростовского климата, раньше никогда не стоял.
Зачетных лыжных кроссов было два Дистанция у кросса всегда была одна и та же. Старт и финиш располагались недалеко один от другого, а сама дистанция представляла собой два пятикилометровых отрезка, в конце первого отрезка находился поворот, где стоял контролер, записывающий номера тех, кто пробегал мимо. Следовательно, один и тот же номер должен был стартовать, отметиться у контролера и финишировать.
Мы с Вовой номера, состоявшие из двух частей, соединенных между собой тонкими лямками, разрезали и связывали так, что одна половина представляла собой один номер, а другая половина — второй. Разрезали и связывали номера мы после старта и, проделав эти манипуляции, мы закрепляли один и тот же номер на груди каждого из нас, а на спине, как бы случайно, мы перекрещивали лямки, чтобы номер сзади нельзя было определить.
После этого один отправлялся на дистанцию и проходил отметку у контролера, а второй выпрыгивал на лыжню в группу «четверочников», с которой благополучно финишировал.
И вот, сдав зачет по лыжному кроссу, мы отправились в самоволку, намереваясь попасть в кино, но каким-то странным образом вместо кино набрались дешёвого плодово-ягодного вина и, как это нередко случается после хорошей физической нагрузки на свежем морозном воздухе, нас развезло во время самоподготовки.
В этом состоянии мы были обнаружены, что чуть было не привело к отчислению из академии.
Таким образом, ко второму курсу я уже имел пьянку в «послужном списке», поэтому считался недостаточно дисциплинированным курсантом.
На втором курсе мы уже считали себя старослужащими. Этот малолетний гонор сыграл со мной злую шутку. Не помню из-за чего, но на КПП[10] я сцепился с контролером, рядовым солдатом, и обозвал его «салагой». Тот пожаловался начальнику смены, начальник написал рапорт, рапорт попал к начальнику факультета, а тот приказал начальнику курса примерно меня наказать.
Наказание, которое мне объявили, заключалось в лишении меня отпуска, в который на зимние каникулы отпускали всех тех, кто не имел двоек в прошедшую сессию. Таким образом, я остался в январе 1970-го года в казарме академии вместе с нашими двоечниками, в то время, когда все другие ребята на десять дней разъехались по домам.
Вот в такой ситуации, не будучи чем-либо занятым и, найдя среди двоечников ребят, не очень стремящихся восполнять пробелы в своих знаниях, я предложил создать рукописный журнал, который мы назвали литературно-художественный альманах.
Такое название журнала для того времени звучало вызывающе.
Только что прошли суды над Бродским, над Синявским и Даниэлем. Незадолго до этого был подвергнут публичному остракизму литературно-художественный альманах «Метрополь», авторами которого стали литераторы, которых сегодня знает весь мир.
Вряд ли тогда я отдавал себе отчет, что предлагая сделать альманах, я замахиваюсь на самое святое в СССР — на единодушное одобрение советскими людьми единственно верной ленинской политики КПСС.
По своему содержанию альманах был далёк от политики. Самое крамольное место в альманахе заключалось в глумливой фразе о начальнике курса: «свинья везде грязь найдёт».
Но в пору активной борьбы с любым инакомыслием само создание неподцензурного художественного альманаха было опасным делом.
Кстати, фраза о «свинье» применительно к начальнику курса была написана не мною. Но, поскольку альманах находился у меня, то, надо полагать, я был, как бы, его редактором.
В феврале того же года я заболел ангиной и лежа в академическом лазарете, рассказал об этом альманахе товарищам по палате. Как мне потом пытались внушить в политотделе, мой рассказ об альманахе произвел впечатление и на другом курсе захотели повторить наш опыт. Но, более очевидно, что кто-то оказался стукачом и сведения об альманахе сразу попали в соответствующие руки.
Эти руки пришли с обыском в комнату, где я жил и изъяли альманах без составления какого-либо протокола.
Закрутилась машина расследования и наказания.
Помню, что в политотделе нашего факультета его начальник с заметным украинским акцентом повторял: «Мы не позволим никому опошлять нашу советскую «любов». Именно так, без мягкого знака на конце слова замполит факультета полковник Григор защищал советскую «любов» от её опошления. Значит, в альманахе было что-то и на эту вечную тему.
Об истории с альманахом доложили начальнику академии, и вторично был поставлен вопрос о моём отчислении. И хотя в этот раз с моей стороны не было прямого нарушения воинской дисциплины, хотя альманах не содержал антисоветских высказываний, но всё это было на грани, а я уже был, так сказать, «рецидивист».
Но — обошлось.
Из академии меня опять не отчислили. Мне кажется, что этим я обязан начальнику нашего факультета.
Но уже после этого случая никаких записей на опасные темы я не вел и то, что сочинялось на политические темы и, даже, становилось общеизвестным, в заветный блокнот, который я вёл с первого курса, не попадало.
После этого чрезвычайного происшествия, при поддержке факультетского начальства отцы-командиры попробовали мое творчество организованно направить в другое русло.
На курсе была организована игра КВН между командой нашего учебного отделения и командой другого отделения, близкого нам по будущим специальностям, к которым нас готовили.
Я писал сценарий всей игры, а для своих написал песню приветствие и песню для домашнего задания. Кроме того, вместе с Мишей Мурзиным был написан сценарий домашнего задания нашей команды.
Этот КВН, состоявшийся в клубе академии, многим запомнился надолго.
Через двадцать пять лет после окончания академии, на встрече выпускников, Юрий Николаевич Миров, один из наших ведущих преподавателей, из всего нашего пятилетнего курса обучения вспоминал именно этот КВН семидесятого года.
Поскольку после происшествия с альманахом я уже не рисковал записывать в блокнот двусмысленные тексты, надсмехающиеся над самым святым, то у меня не сохранился текст песенки о предмете под названием «научный коммунизм», хотя ёрничать на эту тему было легко и приятно.