В добрые старые дни, давным-давно, когда мне было девять лет от роду и мир был полон множества великолепных вещей, а жизнь еще была чудесным, упоительным сном, мой кузен Мурад, которого считали сумасшедшим все, кроме меня, явился к нам во двор в четыре часа утра и разбудил меня, постучав в окно моей комнаты.
— Арам, — сказал он.
Я соскочил с кровати и выглянул в окно.
Я не мог поверить своим глазам.
Утро еще не наступило, но было лето, солнце вот-вот должно было выглянуть из-за края земли, и было достаточно светло, чтобы я понял, что не сплю.
Мой кузен Мурад сидел верхом на прекрасном белом коне. Я высунул голову в окно и протер глаза.
— Да, — сказал он по-армянски, — это лошадь. Ты не спишь. Поспеши, если хочешь прокатиться верхом.
Я знал, что мой кузен Мурад умеет наслаждаться жизнью больше, чем кто-либо другой, кто появился когда-нибудь на свет по ошибке, но такому не мог поверить даже я.
Во-первых, самые ранние мои воспоминания были связаны с лошадьми, и моим постоянным страстным желанием было желание ездить верхом.
С этой стороны все было замечательно.
Но во-вторых, мы были бедны.
И эта другая сторона дела не позволяла мне верить тому, что я видел.
Мы были бедны. У нас не было денег. Бедствовало все наше племя. Все ветви семейства Гарогланьянов жили в самой нелепой и удивительной бедности. Откуда берутся деньги, чтобы наполнить пищей наши желудки, — этого не знал никто, даже старейшины нашего рода. Однако, что важнее всего, мы славились нашей честностью. Мы славились нашей честностью в продолжение чуть ли не одиннадцати столетий, даже когда были богатейшим родом в нашем краю, который нам угодно было считать всей вселенной. Мы были прежде всего горды, затем честны и, сверх того, верили в справедливость. Ни один из нас не мог бы никого обмануть, а тем более обокрасть.
Поэтому, хотя я и видел лошадь, такую великолепную; хотя я и ощущал ее запах, такой восхитительный; хотя и слышал ее дыхание, столь волнующее, — все же я не мог поверить, чтобы лошадь могла иметь какое-либо отношение к моему кузену Мураду, или ко мне, или к кому-нибудь другому из нашей семьи, во сне или наяву, ибо я знал, что Мурад не мог купить лошадь, а раз он не мог ее купить, значит, он ее украл, а этому я верить отказывался.
Вором не мог быть никто из Гарогланьянов.
Я вытаращил глаза сначала на Мурада, потом на лошадь. Было в них обоих какое-то безгрешное спокойствие и лукавство; это меня и привлекало и отпугивало.
— Мурад, — сказал я, — где ты украл эту лошадь?
— Прыгай в окно, — сказал он, — если хочешь покататься верхом.
Так это была правда: лошадь он украл. Тут и толковать было не о чем. Он заехал за мной, чтобы покататься верхом, а там я был волен выбирать как хочу.
И вот мне показалось, что увести чужую лошадь, чтобы разок прокатиться верхом, — это не то же самое, что украсть что-нибудь такое вроде денег. Как знать, может быть, это вообще не было кражей. Если бы вы сходили с ума по лошади так, как мы с Мурадом, для вас это не было бы кражей. Это стало бы кражей, только если бы мы попытались продать лошадь, чего мы, конечно, никогда бы не сделали.
— Погоди, сейчас я оденусь, — сказал я.
— Ладно, — сказал он, — только живо.
Я наспех напялил на себя одежду.
Потом я выскочил из окна во двор и вскарабкался на лошадь позади кузена Мурада.
В то время мы жили на краю города, на Ореховой улице. Сразу за нашим домом начиналась деревня: виноградники, фруктовые сады, оросительные канавы и проселочные дороги. Через какие-нибудь три минуты мы уже были на улице Олив, и лошадь пустилась рысью. Воздух был свежий, дышалось так легко. Чувствовать под собой бегущую лошадь — как замечательно это было! Кузен Мурад, который считался одним из самых сумасшедших в нашей семье, запел. Сказать точнее, завопил во все горло.
В каждой семье нет-нет, да и проглянет черта сумасшествия, и мой кузен Мурад считался наследственным представителем сумасшедшей прослойки в нашем роду. В этом он уступал только нашему дяде Хосрову, огромному мужчине с могучей головой, черной шапкой волос и самыми большими усами в долине Сан-Хоакин; это был человек такого буйного нрава, такой нетерпеливый, такой раздражительный, что прерывал рычанием любого собеседника:
— Вздор, не беда! Не обращайте внимания!
И это было все, о чем бы ни шла речь. Однажды его родной сын Арак пробежал восемь кварталов до парикмахерской, где он холил свои усищи, чтобы сообщить ему, что в доме пожар.