Все это, впрочем, она говорила на ветер, потому что удовольствия от своих акробатических упражнений спросонья я получал не больше, чем сама бабушка. Мало-помалу я понял, что все это сущий вздор и что дядя Гико был совершенно прав в своей оценке мистера Стронгфорта.
Так что я отбросил систему мистера Стронгфорта и обратился к своей собственной, которая, в общем, сводилась к следующему: не усердствовать понапрасну и сделаться самым сильным человеком в окру́ге без всяких волнений и упражнений. Так я и поступал в дальнейшем.
Той весной школа имени Лонгфелло объявила спортивные состязания: школа против школы, участвуют все до единого.
«Вот где я сумею показать себя», — подумал я. Я считал, что выйду первым по всем видам спорта.
Так или иначе, постоянные размышления об атлетике превратились в страстное ожидание, которое длилось во мне день и ночь, так что задолго до состязаний я уже сотни и тысячи раз проделал бег на пятьдесят ярдов9, прыжки в длину с разбега и с места и прыжок в высоту — и побил своих соперников во всех случаях.
Это страшное внутреннее напряжение, достойное настоящего йога, в день состязаний перешло в лихорадку.
Наконец настала минута, когда мне и трем другим атлетам, из которых один был грек, нужно было выйти на старт, приготовиться и бежать. И вот я, зажмурив глаза, рванулся вперед со скоростью, невиданной в истории атлетики.
Мне казалось, никогда еще ни один человек не бегал так быстро. В своем воображении я пробежал пятьдесят раз по пятьдесят ярдов, прежде чем открыл глаза, чтобы убедиться, как далеко позади я оставил остальных бегунов. Я был ужасно поражен тем, что увидел.
Все три мальчика были на четыре ярда впереди меня и быстро удалялись.
Это было уму непостижимо. Это было невероятно, но это было так. Должно быть, произошла какая-то ошибка; но нет: вот они, впереди меня, и убегают всё дальше.
Ну что же, это только значит, что я должен обогнать их с открытыми глазами и выиграть бег. Вот и все, так я и сделаю. Однако, несмотря на все мои старания, они продолжали (непостижимо!) убегать все дальше и дальше. Тогда я разъярился и, решив поставить на место этих нахалов, принялся высвобождать весь запас таинственных жизненных сил, которым располагал. Однако даже это не приблизило меня к ним ни на шаг, и я понял, что каким-то неведомым путем меня обманули. А коли так, решил я, я пристыжу обманщика тем, что все-таки выиграю состязание! И я еще раз вложил в свой бег всю свою жизненную силу. Бежать оставалось не так уж много, но я знал, что могу еще всех обогнать.
Скоро я убедился, что это не так.
Бег кончился.
Я пришел последним, отстав на десять ярдов.
Ничуть не колеблясь, я тут же заявил протест и вызвал бегунов на новый пробег, та же дистанция, обратно. Они решительно отказались, а это, конечно, значило, что они боятся состязаться со мной. Я им так и сказал: они, мол, сами отлично знают, что я их побью.
Почти то же самое произошло со мной и во всех других видах спорта.
Я вернулся домой в сильном жару и ужасно злой. Всю ночь я бредил и проболел три дня.
Бабушка очень нежно за мной ухаживала, и, возможно, только благодаря ей я не умер. Когда дядя Гико меня навестил, у него уже не было таких ввалившихся щек, как прежде. Видно, поститься он перестал, а постился перед этим долго — сорок дней и сорок ночей, что-то в этом роде. Самосозерцание он тоже бросил, ибо, в сущности, исчерпал предмет до дна. Это был по- прежнему добрый малый, выпивоха, гуляка и неутомимый ухажер.
— Запомни, Арам, — говорил он, — мы — великий род. Мы можем все.
Мой кузен Арак был на полтора года младше меня, круглолицый, смуглый, с прекрасными манерами. И это не было притворством: хорошие манеры были для него так же естественны, как для меня — дурные. В школе, там, где Арак легко выходил из самого затруднительного положения с помощью приветливой улыбки, которая обнажала его редкие верхние зубы и расплавляла каменное сердце нашей учительницы, мисс Дафни, — там я, бывало, стремился доискаться сути происшествия и шумно и энергично доказывал, что виновата сама мисс Дафни или кто-нибудь еще, только не я, и готов был дойти хоть до Верховного суда, лишь бы доказать свою невиновность.
Обычно меня отсылали к директору. Иногда я получал трепку за то, что вступал в прения с мистером Деррингером, нашим директором, который спорщиком был никудышным. Как только я припирал его к стенке, он тотчас же хватался за ремень.