— Баптисты! — воскликнула мисс Балэйфол чуть ли не с презрением.
— Они ничем не хуже пресвитериан, — возразил Пандро.
— Один доллар, — сказала мисс Балэйфол. — Один доллар и твоя фамилия в программе.
— Я не люблю петь, мисс Балэйфол, — сказал я.
— Нет, любишь, — возразила она. — Это тебе так только кажется, что не любишь. Если бы ты мог видеть свое лицо, когда поешь... Да ну, что там...
— У него голос ангельский, — сказал Пандро.
— Вот я тебе дам как следует, — сказал я Пандро по-армянски.
— Это не какой-нибудь там долларовый голосишко, — сказал Пандро.
— Ладно, ребята, — сказала мисс Балэйфол. — Доллар и пятнадцать центов, но не больше.
— Доллар с четвертью, — сказал Пандро, — или мы уходим к баптистам.
— Хорошо, — согласилась мисс Балэйфол. — Но я должна сказать, вы здорово торгуетесь.
— Одну минутку, — вмешался я. — Я петь не люблю. И я не буду петь ни за доллар с четвертью и ни за какие блага мира.
— Сделка есть сделка, — сказала мисс Балэйфол.
— Я не заключал никаких сделок, — сказал я. — Это Пандро. Пускай он и поет.
— Но он не может петь, — сказала мисс Балэйфол.
— У меня самый гадкий голос в мире, — заметил Пандро с гордостью.
— За его бедный голос никто не даст и десяти центов, — сказала мисс Балэйфол.
— Даже пяти, — добавил Пандро.
— Так вот, — сказал я, — я не стану петь — ни за доллар с четвертью и ни за что бы там ни было. Мне не нужны ваши деньги.
— Вы заключили сделку, — сказала мне мисс Балэйфол.
— Уговор дороже денег, — подтвердил Пандро.
Я бросился на Пандро прямо в гостиной мисс Балэйфол, и мы стали драться. Престарелая христианская леди пыталась нас разнять, но так как в драке невозможно было определить, кто из нас отрок с ангельским голосом, она стала молиться. Драка продолжалась до тех пор, пока в комнате не была опрокинута вся мебель, кроме фисгармонии. Матч окончился вничью, борцы в изнеможении валялись плашмя на полу.
Мисс Балэйфол перестала молиться и сказала:
— Значит, в воскресенье, за доллар с четвертью.
Прошло несколько минут, пока я отдышался.
— Мисс Балэйфол, — сказал я. — Я буду петь в церкви, только если Пандро будет петь тоже.
— Но его голос! — возразила мисс Балэйфол. — Он страшен.
— Мне до этого нет дела, — сказал я. — Если я буду петь, он должен петь тоже.
— Боюсь, что он погубит весь хор, — заметила леди.
— Он должен ходить туда со мной каждое воскресенье, — настаивал я. — Иначе дело не выйдет.
— Ладно, дайте мне подумать, — вздохнула мисс Балэйфол.
Она стала обсуждать дело вслух.
— Допустим, он пойдет и встанет вместе с хором, — сказала она, — но петь не будет. Допустим, он будет делать вид, что поет.
— Это мне все равно, — сказал я. — Только он должен быть там все время.
— А что вы мне дадите за это? — спросил Пандро.
— Здравствуйте, — сказала мисс Балэйфол. — Еще недоставало, чтобы я платила тебе.
— Если я буду туда ходить, — сказал Пандро, — я должен получать за это деньги.
— Ладно, — сказала мисс Балэйфол. — Один доллар мальчику, который поет. Двадцать пять центов тому, кто молчит.
— У меня самый гадкий голос на свете, — напомнил Пандро.
— Это недобросовестно, — воскликнула мисс Балэйфол. — В конце концов, ты не будешь петь. Ты будешь только стоять там с другими мальчиками.
— Двадцать пять центов это мало, — сказал Пандро.
Мы поднялись на ноги и стали расставлять мебель по местам.
— Ладно, — сказала мисс Балэйфол. — Доллар мальчику, который поет. Тридцать пять центов — который молчит.
— Накиньте до пятидесяти, — попросил Пандро.
— Очень хорошо, — сказала мисс Балэйфол. — Доллар — тебе. Пятьдесят центов — тебе.
— Мы начинаем работать со следующего воскресенья? — спросил Пандро.
— Правильно, — сказала леди. — Я буду платить вам здесь после церкви. И ни слова никому из мальчиков-певчих.
— Мы никому не скажем, — обещал Пандро.
Таким образом, на одиннадцатом году своей жизни я стал более или менее пресвитерианином — по воскресным дням. Это было не из-за денег. А просто потому, что уговор дороже денег, и потому, что мисс Балэйфол положила в душе, что я должен петь во имя веры.
Да, прелюбопытная вещь в нашей стране — эта легкость, с которой мы меняем религию без всякого ущерба для кого бы то ни было. Тринадцати лет меня крестили в армянской католической церкви, хотя я еще пел в пресвитерианском хоре, хотя все более критически относился ко всей системе церковных обрядов и стремился всеми правдами и неправдами по-своему объясниться с господом богом и прийти к соглашению со всемогущим своим особым путем. Даже после крещения я сохранил в душе глубокое недовольство.