Иногда сверху падает легкий сухой снежок. Случается, оседает туман. Иной раз мороз становится таким, что не спасает даже гусиное сало на щеках; тогда Бышко снимает ее с «точки», не считаясь с часом дня. И вообще никогда не думала она, что надо так много затратить хитрости, терпения и труда, чтобы сразить на войне одного единственного неприятеля.
Однако она уже давно привыкла не тратить зря ни минуты свободной. Бышко множество раз говорил ей: «На «точке», Викторовна, пустого времени не бывает. Зря прохлажаться не приходится. Другого дела нет — смотри! Видишь луговинку? Смотри на нее неделю, две смотри! Каждый день новое высмотришь. Ежели всё обсказать, что за тем вон ольховым кустом видно, так это во-он какую книгу списать придется! Война и мир!» И так оно и есть, — она убедилась!
Каждый вечер, идя вместе домой, Бышко подробно, придирчиво выспрашивает у нее: что же она сегодня «насмотрела»? Так выспрашивает, как и в школе не экзаменуют. И день ото дня она научается не только «смотреть», — «видеть»... Ух, оказывается, какая это разница!
Был такой случай: не придавая этому ровно никакого значения, только чтобы щегольнуть точностью ответа, она сообщила старшине, что сегодня перед кустами на той немецкой стороне ветер катал по снегу клочок чего-то красного, бумажонку или тряпочку. Катал, катал, да и нацепил на прутушек...
Совершенно неожиданно для нее Бышко так и вскинулся: «Как красненькое? А вчера ты его не видела? А какое оно, красненькое? А ветер откуда был? Это около которого куста — где большой камень или пониже, к ключику?»
Марфа не сумела ответить достаточно точно на все эти вопросы. Тогда он, очень озабоченный, снял ее с «точки», два дня ходил туда сам, приглядывался. На третьи сутки он привел Марфу и положил на близком расстоянии, но чуть в стороне. И на ее глазах снял как раз за тем кустом, около которого она заметила красный лоскуток, вражеского стрелка, засевшего там с бесспорным намерением подстеречь Марфу на ее позиции.
— Вот, Викторовна! — как всегда, очень спокойно поучал он ее потом. — Это вам просто вроде урока дано было... Это уж на вашу удачу попался такой хороший фашист: растяпа... Шоколад он съесть — съел, а оберточку не досмотрел по дурости. Ее ветром выкинуло из окопчика, да вам-то и показало. И ваше счастье, что вы про нее мне помянули, а то бы... Вот вы и поимейте в виду эту историю, девушка!
Тогда Марфе стало немного холодновато от этих его объяснений. Но это уже давно было; теперь она не ошиблась бы так...
Мало-помалу Марфе стали легче даваться ее удачные дни. Впрочем, таких особенных дней бывало немного — три, четыре в месяц. Гораздо больше было дней либо вовсе «пустых», либо даже иногда забавных.
Один раз случилось удивительное происшествие: на Колю Бышко вышел из лесу не немец, а медведь.
Был густой туман. Бышко, слыша, что кто-то большой и бесцеремонный валит прямо на него по мелкому ольшанику, выстрелил. Медведь, от неожиданности взревев, кинулся вправо и нарвался тут же на наши посты. Его встретили пулеметным огнем: кто его знает, кто там ревет на бегу в тумане?! Может быть, психические? Медведь ударился в сторону немцев и учинил там такой тарарам, что пришла в действие немецкая огневая оборона, на радость нашим разведчикам...
Был другой казус: на пути со своих «точек», в лощинке, они, Марфа и Бышко, наткнулись на умирающего лося: взрывом мины ему перебило задние ноги. Лося Марфе было жалко до слез, но Бышко, покачав головой, пристрелил громадину, и целую неделю Марфа, обливаясь слезами, ела в камбузе лосиное мясо во всех видах.
Такие случаи делали жизнь разнообразной. Но никак не огорчало Марфу и то время, когда ее «война» на некоторый срок заканчивалась и ее место занимал короткий, но восхитительный «мир», — дни предписанного ей батальонным обязательного отдыха. Выходные!
В такие дни Марфа, точно она вновь переносилась в «Светлое», позволяла себе понежиться на койке подольше.
Да, хорошо, отлично! Пусть она снайпер! Пусть даже ее портреты вешают на стенках милые далекие девушки. Но разве вместе с тем она не школьница, не девчонка? Разве ей не шестнадцать лет? И разве батальонный не приказал ей строго-настрого: отдыхать!
Положение ее было прямо-таки чудесным. Завтрак — она знала это твердо! — ей непременно «оставят в расход», «как командиру». Или же кто-либо из соседок по блиндажу, одни — застенчиво, другие — с грубоватым, но ласковым покровительством старших, принесет его прямо сюда. Даже странно, что и тут ее так балуют!
В «девичьем кубрике» все поднимались в эти дни с побудкой, как всегда, и уходили по своим делам. Сменившаяся дневальная принималась наводить блеск и порядок, проветривать помещение, заново топить еще не остывшую печурку. Воздух наполнялся приятным запахом смолистого дымка, прохладой морозных струй прямо из лесу.
Немногие свободные краснофлотки садились на койки, что-нибудь пошить; с удивительным рвением девушки непрерывно пытались «подгонять» на свой женский лад не слишком изящное казенное обмундирование.
Они разговаривали, но вполголоса. «Тише, девчонки! Снайпер же отдыхает!» Они накрывали ее полушубком, отпирая для вентиляции дверь. «Спи, девонька, спи, бедненькая!» — вздыхала над ней самая старшая из них, Быкова, жена мичмана, мать троих детей, и Марфа только блаженно жмурилась, не показывая вида, что слышит это. Приятно!
— Ничего-то она, дурочка, еще не понимает! — задумчиво говорила Быкова соседкам. — Ребенок так ребенок и есть.
Належавшись вдосталь, Марфа неторопливо поднималась, сидела долго, зевая и потягиваясь, на своей койке: капризничала — не вслух, а внутренне, перед самой собой: «А вот захочу и опять лягу!»
Потом, спустив ноги на холодный пол, шла умываться. На улице приходилось щуриться на солнце, если оно было, прислушиваться к тупым спокойным ударам «методической» стрельбы на юге. По соснам иной раз прыгали белки: им люди в этом году нарушили все сроки спячки. С деревьев мягко падали пушистые комья снега. У штабного блиндажа стояли дровни; жевала сено тощая лошадь...
Вернувшись в кубрик, Марфа с наслаждением добрые полчаса занималась тем, что раньше ненавидела всей душой: расчесывала лохматую, курчавую голову свою. Каждый день девушки непременно заставляли ее рассказывать, что было с ней вчера «на точке». Они слушали ее, широко открыв глаза, по многу раз переспрашивая, бессильные представить себе воочию, что же это за место — ее «точка»?
Иной раз, во время этих разговоров, фашистам что-то взбредало в голову: ни с того, ни с сего, без всякой видимой причины, они начинали бросать в леса, окружавшие штаб, мины из-за Дедовой горы или даже класть к Усть-Рудице «тяжелые». По лесу бежали отгулы. Без особого увлечения — «по таким пустякам», но надо же, всё-таки! — вступали в дело наши батареи. Катя Быкова сердито сводила брови: «Делать нечего дуровой голове! Куда бьет? В подснежную клюкву!»
Потом наступало время обеда. В большом сарае, превращенном в столовую, в «камбуз», Марфа с удовольствием и интересом встречалась со множеством людей, и каких людей!
Вот тот же Федор Дубнов — комсорг, однорукий, бывший разведчик. Его ранили в немецком тылу; он с великим трудом выбрался оттуда. Руку пришлось отнять, но он всё-таки, вопреки настояниям начальства, явился обратно в часть. «Дезертировал из тыла, негодяй! — с великой любовью говорил про него батальонный, — удрал и прибежал на фронт, где и скрывается! Вот, понимаете, каналья!»
Вот два мальчика Воропановы, близнецы, студенты-электрики, а теперь — минеры. Марфушка всегда смотрит на них с тревогой и замиранием сердца. Что снайпер! Это ведь как раз про таких, как они, сложена страшная поговорка: «Минер ошибается только однажды в жизни!»
А вот главстаршина Белов. Однажды, спасая корабельный флаг с затонувшего миноносца, он двое суток носился в октябре месяце по свинцовому Балтийскому морю. И это было в 1915 году, за десять лет до того, как Марфа родилась на свет: ее маме тогда было всего одиннадцать! А теперь трудно сказать, кто из них лучше, кто храбрее, кто благороднее: молодые, средних лет, седоусые... Все — такие хорошие люди, такие свои! Все хотят одного: чтобы пришла победа. Чтобы весь мир мог жить в мире. Так как же это может не прийти?