Но спустя малое время дешевое вышло на дорогое. При поездке на один полигон в Новгородскую область он стал вдруг мне по дороге ругать Советскую власть и сказал, что она скоро рухнет под ударами Адольфа Гитлера и что каждый умный человек должен уже сейчас постараться заслужить у нового хозяина. И дал мне такой совет — работать против большевиков.
Когда я испугался и отвечал, что никак нет, он похлопал меня по плечу и сказал, что «придется». И объяснил мне, что через мою расписку и путевку, на которой он подписывал мой маршрут простым карандашом, он может со мной сделать, что хочет, потому что те деньги я получил за шпионскую работу. А если я не сдурю, то жизнь моя пойдет как по маслу.
Я взял у него два дня подумать и ходил, как шальной; но, по малодушию своему и трусости, не решился пойти, куда надо, и согласился на его предложения.
С того времени я уже верно служил у него до самой войны и много раз по его приказу вывозил людей в самые глухие места то к финской, то к эстонской границе и привозил других. И другие дела бывали, но в одном заявлении всего не опишешь.
Скоро я узнал всех ихних вожаков, а именно: самого инженера Жендецкого, и его московского приятеля по фамилии Липман, и Якова Яковлевича Мольво, гитариста-виртуоза, и учителя по имени Эдуард Александрович, а фамилия двойная, но я ее забыл. Кроме того, не ниже его в этой их преступной шайке стояла киноартисточка Мика Владимировна Вересова, с которой он дружил, но я думаю даже, что не она ему служила, а он ей. Сказать, какие она преступные дела совершала, я не могу, потому они мне ничего не говорили, и я только, как пешка, вертел баранку.
Однако в 1939 году летом я заметил, что они чего-то все очень переживают. А потом из их разговоров постепенно понял, что про ихние дела что-то такое узнала жена нашего же моиповского начальника, комбрига Павла Дмитрича Лепечева, Антонина Кондратьевна.
Тут их взял трус, что она этого дела так не оставит, потому как она человек партийный и партизанка гражданской войны, и может получиться совсем плохое дело. Сама же Антонина Кондратьевна в это время была по научной работе в Крыму. И они стали говорить, что как это ни опасно, но придется от нее каким-нибудь особенным способом освободиться. И перед августом месяцем 1939 года я лично отвез Яшку Мольво на вокзал и посадил на «Стрелу». А спустя два дня он вернулся обратно, и в тот же день на перегоне на Октябрьской железной дороге было найдено мертвое тело гражданки Лепечевой. Было следствие; но сработано было всё чисто, и вышло заключение, что она расшиблась, когда выпала на ходу из вагона.
Однако я-то знаю, чье это было дело, потому что хозяин сам встречал тогда Мольво и Мика Владимировна тоже была на вокзале, но домой поехала не с нами, а в такси. А в машине хозяин очень сердился и явно сказал, что так дела не делают, если он, Мольво, даже не знает, убита она или нет, и что, ежели она только ранена и еще успеет дать показания, то пусть он сам на себя рассчитывает. . .
Когда я про всё это узнал и когда я видел на похоронах, как убивался старый моряк Павел Лепечев и как Мика Владимировна, как змея, обнимала его дочурку — девушку Анну Павловну, — я готов был идти хоть на расстрел и их выдать, но у меня не хватило смелости. Пойти в НКВД я не решился, а и наложить на себя руку духу не хватило.
В финскую войну меня хотели было мобилизовать, и я уже радовался, что уйду от них, но хозяин забронировал меня. А вот в эту войну у него что-то сорвалось. Двадцать шестого июня меня призвали и сразу направили в Кронштадт и потом в морскую бригаду добровольно.
Тут я стал думать, что след мой у них теперь потерян, и стал придумывать, как мне быть. И я так решил, что пойду напролом, чтобы совершить какой ни на есть боевой подвиг, чем искупить свою тяжелую вину, и тогда заявить всё начисто.
Но, думая про это, я понял, что ведь на фронте свинцовые мухи кусают не спрашиваясь, кого и когда. И я решил для верности написать это заявление, чтобы, если мне придет конец, осталось бы написанное, чего топором не вырубишь. Теперь я прошу вас, товарищ Прокурор: ежели к вам поступит такое мое заявление, то знайте, что Семена Худолеева на свете нет, а мертвым обманывать живых не расчет. Прошу верить каждому моему слову, которые слова писаны, глядя на смерть. И еще прошу я вас: мне прощения не требуется, а только прошу снять с меня посмертно проклятое клеймо, что я — предатель Родины. Я, конечно, был трус и хуже труса, и зато не имею покоя даже в самый день смертной кончины.
Еще поясню: инженер Жендецкий, Станислав Викентьевич, служит в научно-исследовательском отделе МОИПа, а проживает: Каменный остров, жилмассив № 7, корпус 2, квартира 17. В том же жилмассиве проживает и Вересова, Мика Владимировна. И не знаю, будет ли мне вера, но, как я понимаю, они делали свое черное дело шито-крыто, и их жены и мужья об этих их делах ни бим-бим не знали.
Всё написанное — истинная правда, в чем и подписуюсь.
Худолеев, Семен Фирсович».
Это загробное признание не одиноко в той папке. К нему приложена целая переписка. Проглядывая ее, нетрудно понять, что младший сержант флота Леонид Денисов, обменявший по нелепой случайности свое оружие с Худолеевым в ночь спешной отправки в другую часть, в сентябре месяце обнаружил спрятанное в нем посмертное заявление. Прочитав его, он немедленно, в большом волнении, доложил о случившемся политруку Звереву, и тот сейчас же дал делу дальнейший ход. К сожалению, события на Ораниенбаумской «Малой земле» в те дни развивались так, что важная бумага попала в Ленинград со значительным опозданием: только в октябре.
Следственные органы, повидимому, придали ей всё же серьезное значение: среди других документов в деле имеется телефонограмма-запрос о судьбе сержанта Денисова. Есть и ответ на нее: Денисов Леонид Михайлович был в конце сентября с четырьмя другими моряками направлен в разведку в тыл противника, в районе Гостилиц и шоссе Петергоф — Керново. В этой операции краснофлотец Снегирев был убит, а тяжело раненный в живот Денисов, по его просьбе, оставлен товарищами с автоматом и тремя дисками патронов в одном из лесных блиндажей, в хвойном бору между Гостилицами и деревней Порожки. Состояние его не допускает сомнения в том, что он скончался через несколько часов.
Об этом говорится в бумагах дела. Ни Ася Лепечева, ни Марфа, разумеется, не могли ничего знать об этом. Но, поразмыслив вместе с Бышко, они тоже пришли к мысли, что, повидимому, Худолеев не солгал. Почти наверное, его завещание было кем-то извлечено из тайника. А если случилось так, — нельзя сомневаться, что, кто бы из советских людей ни прочитал его, он тотчас направит такой документ, куда необходимо. «Ну, скажи сама, Асенька... Ну, если бы ты нашла такие бумаги, что бы ты сделала? И я сделала бы то же, и Коля Бышко, и каждый... Каждый! Нет, у нас такое дело нельзя скрыть, оставить без внимания! Мы же — советские люди! Мы знаем, что это значит!»
Поздно ночью, уже лежа рядом на теплых блиндажных нарах и уже несколько успокоившись, Ася, протянув руку, тихонько коснулась Марфиной щеки.
— Марфушка, слушай. А скажи мне: где всё-таки ты взяла этот свой автомат?
Марфа ответила не сразу. Точно навеки врезанное в мозг и только временно спрятанное в нем, перед ней с тяжкой ясностью всплыло опять всё «это».
Вечер. Осенние сумерки. Косой, мелкий, безнадежно-холодный дождь, дождь непомерного одиночества, дождь полного отчаяния... Овражек в мокром, неприютном, чужом лесу. Три землянки. В двух первых — пусто. В третьей, на жердяной койке — мертвый человек, опустивший к песчаному полу страшную костяную руку; а над ним, на столбике, подпирающем крышу, вот этот автомат...
Она тогда не испугалась мертвого: он же был не фашист! Она взяла себе его автомат и ушла. Куда? Разве она тогда знала?!
Но вышло, что сюда, к своим, к жизни...
Молчание длилось довольно долго. Потом снайпер Хрусталева вздохнула еще горше, еще тяжелее, чем вечером на улице.