Смоленск и Ельня гремели где-то далеко. Но и тут, в непосредственной близости, врага встречали всевозможные неожиданности. Внезапно севернее Ленинграда, между Ладожским и Онежским озерами — passen Sie auf, gnadige Herren![37] — возник новый фронт, названный Карельским, целый фронт! Северо-Западный фронт продолжал сковывать немецкие силы в древних болотах за Ильмень-озером. Горсточка моряков, любимцев народа, засев на гранитах Ханко, не давала покоя финнам, мешала операциям немецкого флота в Финском заливе. Другая такая же горсточка целый месяц била немцев под Таллином.
Фашистское командование постепенно начинало понимать: русских нельзя делить на «ленинградцев» и «москвичей», нельзя разделять на какие бы то ни было части. Они всюду были одними и теми же советскими людьми; сломить оборону Ленинграда можно было, лишь победив и Москву и Киев. И там и тут, и во всех других частях страны, действовал всё тот же единый магнит, та же негнущаяся, упорная, закаленная воля. Она двигала полки и дивизии; она отправляла эшелоны эвакуируемых заводов; она поднимала всё новые и новые миллионы людей не на авантюристкий «блицкриг», а на долгую, смертельную борьбу за судьбу всей страны, за завтрашний день, за светлое будущее мира. Воля эта носила имя Коммунистической партии.
Настало время, и из Кремля пришел приказ. Части Красной Армии, действовавшие в непосредственной близости от Ленинграда, были заново перестроены. Теперь именно на их плечи в первую очередь легла нелегкая задача борьбы за славный город. Они образовали теперь еще один новый фронт, один из многих. Рязанцы и калужане, псковичи и пермяки, пришедшие сюда с разных направлений, дружно, рядом с исконными питерцами из дивизий народного ополчения, стали насмерть на подступах к городу Ленина. Ленинградский фронт родился.
В середине сентября его линия приобрела довольно сложное очертание. Она начиналась от Копорского залива, от тех мест, где всё еще стояли в те дни на страже Ким Соломин, старшина Соколов и их товарищи. Только теперь к маленькому «дзотику на шоссе» успела прирости сложная система окопов и огневых точек; да и сам дзотик углубился в землю, покрылся двойным бревенчатым накатом, стал основой прочной линии долговременных оборонительных сооружений, крайним западным форпостом осаждаемой твердыни.
Примерно на протяжении восьмидесяти километров отсюда эта линия фронта тянулась, не прерываясь, параллельно берегу залива, отступая от него не более чем на треть этого расстояния. Всё определяли две главные причины: здесь проходил обрывистый край Копорской возвышенности; здесь каждый метр был доступен могучим пушкам Кронштадта и кораблям Балтики. Спускаться с нагорья вниз в глухую топь под снаряды огромных орудий немцы попрежнему не решались.
Восьмидесятый километр фронта, считая от «дзота на шоссе», кончался как раз возле деревень Русское и Финское Койерово, близ Пулкова. Здесь позиции наших и вражеских частей делали крутой изгиб к югу. Линия фронта тут всё еще была неустановившейся, шаткой. В общем она образовывала острый угол, направленный вершиной в сторону Ленинграда.
Этот угол был грозен для нас. Отсюда до Ленинграда «рукой подать». Понятно, что сюда советское командование стягивало свои отборные силы.
Сюда же, на Пулковский крайний выступ древней копорской гряды Кристоф Дона намечал перенести к пятнадцатому числу свой дивизионный наблюдательный пункт. Отсюда Вилли Варт должен был в ближайшие дни заняться фотосъемкой Ленинграда. Здесь же, именно здесь, бродил в те дни по измятым войной полям «черный ворон» графа Шлодиена — бывший полковник юденичевской армии Трейфельд, человек, который хранил в памяти горькие и пугающие воспоминания о былом поражении. «Немцам, — думал он, — надо поторопиться, если они еще надеются захватить Ленинград; поспешить, пока к нему не подоспела новая волна помощи оттуда, из страны».
Угол фронта у Койерова и Панова внушил немецкому командованию, повидимому, сразу три оперативных идеи: одну основную и две резервных.
Прежде всего, естественно было именно отсюда ринуться вдоль маленького Лиговского канала и двух железных дорог прямо на Ленинград. Но такой бросок мог и не удасться.
Если эта неудача случится, казалось соблазнительным и разумным, быстро переменив фронт, ударить на Пулково, уже разгромленное артиллерией и «юнкерсами», и, захватив его, продолжать штурм.
Наконец, на самый крайний случай, благодаря этому же углу можно было, повернувшись на сто восемьдесят градусов на запад, перерезать оставшуюся в руках русских полоску земли и выйти к морю за Лиговом. Такой маневр разрезал бы ленинградские силы на две части. Отделенный от города врагом и заливом, Ораниенбаумско-Кронштадтский «котел» не сможет, конечно, продержаться дольше, чем какой-нибудь Тобрук в Северной Африке. А Тобрук — немцы знали это очень хорошо — держался лишь несколько десятков дней, хотя защищали его отборные английские войска.
Западнее Пулковских позиций фронт к четырнадцатому сентября имел уже более или менее ясные очертания. Южнее и восточнее Пулкова всё представлялось еще перемешанным и спутанным. Настоящих позиций тут не было.
Передовые части дивизии генерала Дона-Шлодиен выходили на рубеж Старо-Панова, под самым городом, а другие, застряв в тылу, всё еще вели кровопролитные бои за сорок километров отсюда, над рекой Ижорой в ее верхнем течении.
Части наших армий продолжали прочно оборонять западную окраину станции Александровской, предместья города Пушкина, в то время как бои шли уже на полях под Колпиным, северо-восточнее и восточнее этого заводского городка. Одна из стрелковых дивизий стойко отбивала атаки врага с юга, вдоль железной дороги Антропшино — Ново-Лисино, а другая яростно рвалась на юг, пытаясь форсировать реку Суйду, чтобы выручить отставших. К грохоту ее орудий прислушивались за Вырицей забившиеся в глушь лесов остатки дивизий генерала Дулова, с горсточкой бойцов восемьсот сорок первого полка, с комполка Федченко, с капитаном Угрюмовым, с тремя девочками и двумя мальчуганами из Светловского городского лагеря.
Сотни и тысячи глаз на десятках и сотнях карт всматривались в этот «слоеный пирог». Сотни опытных командиров с той и другой стороны качали головами при виде такой мешанины. И гитлеровцы, привыкшие за последние два года без всяких помех окружать и дерзко прорываться в тыл врага, те генералы Третьего райха, которые возвели глубокий рейд по тылам противника в свой основной оперативный прием, эти самые фашистские вояки начинали хмуриться: «окружения» и «котлы» исчислялись десятками, а противник не колебался! Хуже! Русские всё меньше и меньше пугались теперь блеска и треска немецкого молниеносного «блица». А молния слепит только тогда, когда она мгновенна. Продлите ее вспышку на час или два, и при ее свете люди станут спокойно читать газеты.
Приказ Адольфа Гитлера, после ряда отсрочек и изменений, гласил: «Петербург должен пасть пятнадцатого августа».
Но лишь к тринадцатому-четырнадцатому сентября, опоздав на месяц — неслыханно! — немецкая армия действительно подошла своим левым флангом непосредственно к цели. Правое крыло ее сильно отставало: под давлением извне, со стороны Новгорода, оно вело странные, полуавангардные, полуарьергардные бои; оно двигалось вперед не сплошным фронтом, а языками. Так течет тяжелая лава, расплываясь между встречных утесов и холмов.
Вся фашистская армия на этом направлении была непредвиденно и непривычно измотана. От самого Пскова она не выходила из боев, не спала по ночам, опасаясь партизан. Ее били псковские и новгородские колхозники в своих лесах. Ее грызли моряки Балтийского флота. Выбывали из строя ежедневно тысячи, десятки тысяч гитлеровских солдат. Не получалось ничего похожего на веселый рейд по виноградникам Иль-де-Франса! Не было никакого сходства с ураганным пробегом по пескам Буга и Вислы.
Немецкие солдаты по неделям не сменяли белья, не снимали одежды. Многие обовшивели, многие заболели. Многие легли на вечный отдых в этой чужой для них земле.