Она пожала плечами и сказала: — Стражники — сила. Я думаю, что мы сильнѣе васъ.
Я подождалъ, и она тоже молчала и ждала. И я тотчасъ же остылъ и сказалъ угрюмо: — На эту войну вы сами посылали меня.
Она возразила: — Быть можетъ, я посылала. Но вы стороною ошиблись. Я не ошиблась, я отыскала, гдѣ моя сторона.
Мы подавали другъ другу реплики, какъ въ театрѣ. Теперь была моя очередь. Но я не нашелъ словъ и вмѣсто отвѣта поглядѣлъ ей въ лицо. Оно было красиво, красивѣе, чѣмъ прежде. Глаза у нея стала иные, спокойные, дерзкіе, и буйные волосы были заплетены въ косы и свиты на темени желтымъ тяжелымъ вѣнцомъ.
Въ душѣ своей я не нашелъ удивленія. Я предчувствовалъ это и все время смутно зналъ, что Клавдія фонъ-Гюнихъ въ пучинѣ русской смуты именно будетъ такая.
Слабость нашла на меня, какъ прежде бывало въ Сангунѣ, и сердце упало.
Я склонилъ голову и тихо сказалъ: — Вы когда-то называли меня другомъ.
А она отвѣчала по-прежнему жестко: — Въ этомъ и я ошиблась. Теперь у меня другъ — вотъ, — и положила руку на револьверъ.
Я вспыхнулъ и крикнулъ: — Кромѣ меня нѣтъ для тебя пары. — А она возразила: — Нѣтъ и не надо. Пусть лучше буду я одна, непарная.
И тогда я разсердился, и она не уступала. Кровь хлынула мнѣ въ голову, а ея глаза сверкнули тѣмъ же знакомымъ угрюмымъ блескомъ, какъ у совы.
Мы говорили другъ другу неслыханныя вещи.
Я сказалъ: — Какъ это васъ не подожгутъ?
А она отвѣчала въ тонъ: — Какъ это васъ не повѣсятъ?
И я крикнулъ: — Когда меня будутъ вѣшать, я завѣщаю вамъ свою веревку на счастье!
Такъ и окончился мой азіатскій романъ. Послѣ того я уѣхалъ. Еще немного и я бы ударилъ ее. И когда ѣхалъ по деревнѣ, то, признаться, думалъ: — Не остаться ли здѣсь и подбить мужиковъ и пустить ей краснаго пѣтуха подъ крышу, чтобъ мое слово исполнилось раньше.
А потомъ махнулъ рукой, сѣлъ въ первый поѣздъ и уѣхалъ въ Москву.
Съ того времени я пустился во всѣ тяжкія и дѣла выбиралъ самыя безумныя, такія, что всякому ясно: не выйдетъ ничего, кромѣ краха и гибели. Но я выходилъ живъ и здравъ изъ пасти львиной, какъ будто на смѣхъ или на зло Клавдіи фонъ-Гюнихъ.
Наша звѣзда отходила съ запада на востокъ; ушла изъ Москвы, задержалась на Волгѣ, перешла на Уралъ, потомъ отступила въ Сибирь. Мы отступили и еще дальше, одни за границу, другіе съ револьверомъ къ виску на тотъ свѣтъ.
А у меня вмѣсто того и другого открылась въ плечѣ старая рана. Спасибо, Михайло Михайлычъ пріютилъ и вылѣчилъ»…
Мы долго молчали.
— Что вы теперь дѣлаете? — спросилъ я.
— Жениться собираюсь, — сказалъ Масюкъ съ жесткой улыбкой. — Михайло Михайлычъ подыскиваетъ мнѣ невѣсту съ приданымъ. «За васъ, говоритъ, при вашей красотѣ пойдетъ всякая съ радостью»…
— Ну и что же?
— Три нашелъ. У одной полмилліона. Я на приданое согласенъ, на невѣсту не согласенъ. А Михайло Михайлычъ смѣется, пристаетъ: «Бери всѣхъ троихъ. Купимъ свое пароходство. Я въ долю войду. Будемъ по Волгѣ ѣздить, крамолу разводить».
— Троихъ много, — сказалъ я полушутливо. Но ему было не до шутокъ.
— Чѣмъ сильнѣе они? — спросилъ онъ внезапно. И глаза его загорѣлись. — Деньгами, плетями? Взять бы мнѣ тоже плеть и исполосовать ее до полусмерти.
Я ничего не сказалъ.
— Рука не поднялась бы, — глухо сказалъ онъ. — Убить бы мнѣ ее на мѣстѣ, чтобъ никому не досталась… Клавдія Гюнихъ — змѣя…
С.-Петербургъ, 1909 г.
Дачники въ Калакаландѣ
Солнце садилось. Въ финскомъ поселкѣ Калакаландѣ, по Седьмой улицѣ, ѣхалъ возъ съ дачными пожитками. На возу ѣхалъ шкафъ, огромный, полуизломанный, черный внутри и снаружи. Дверцы его распахнулись. Онъ былъ такъ великъ, что занималъ всю улицу. На яркомъ фонѣ заката онъ рисовался, какъ большой черный парусъ, и издали казалось, будто онъ идетъ самъ собой и толкаетъ впередъ маленькій возъ и косматую лошаденку.
Рядомъ со шкафомъ бѣжала собаченка, тоже черная, круглая, косматая, какъ клубокъ спутанной шерсти. Каждый разъ, когда въ ухабѣ нагибался черный парусъ и хлопала створка дверей, собачка дѣлала прыжокъ въ сторону и обиженно лаяла.
Владѣльцы шкафа были уже на дачѣ. Они затопили печку щепками и корьемъ, лѣзли къ огню и топали ногами отъ холода. Говорить они не могли, ибо всѣ рты были набиты хлѣбомъ, колбасой, сыромъ и другими припасами. Переѣздъ начался съ ранняго утра, и только теперь они добрались до тепла и до пищи.
Впрочемъ, несмотря на топку, въ дачной квартирѣ было холодно, какъ въ старомъ погребѣ, и пахло затхлымъ. Апрѣль едва начался, и послѣ бѣлыхъ сумерекъ, въ смутную полночь, еще хватали заморозки. Это были самыя раннія птицы, прилетѣвшія изъ Петербурга привѣтствовать чухонскую весну.