«Вотъ оно!» — подумалъ онъ опять.
Смутное и трагическое настроеніе возникло въ его душѣ. Въ общемъ его можно было формулировать такъ: теперь началось нѣчто столь ужасное, что нельзя ждать ничего, лучшаго, чѣмъ касторка. Онъ бы не удивился, если бы вслѣдъ за слабительнымъ докторъ приставилъ ему мушку къ затылку или вынулъ скальпель и сталъ рѣзать ему живое тѣло.
— Полную ложку примите! — повторилъ докторъ. Николай Петровичъ послушно взялъ ложку, закрылъ глаза и широко открылъ ротъ, потомъ сдѣлалъ попытку влить себѣ слабительное прямо въ горло и проглотить его, какъ глотаютъ капсюлю.
Противное бѣлое масло тотчасъ же наполнило ему всѣ углы рта, облѣпило небо и губы и потекло вонъ. Ему показалось, что во рту у него цѣлый ковшъ этого ужаснаго вязкаго вещества. Внутренности его сжались, какъ будто хотѣли вывернуться. Онъ зафыркалъ, и замоталъ головой, и вдругъ осклизлый черный шаръ, застрявшій у него въ горлѣ, лопнулъ и выскочилъ наружу. Онъ едва успѣлъ перегнуться черезъ край кровати. Сѣрая струя хлынула изъ его рта и залила полъ.
— Выплюнули масло! — съ упрекомъ сказалъ докторъ, но Николай Петровичъ уже не слышалъ его. Во всемъ существѣ его не было ничего иного, кромѣ мучительнаго, тошнотворнаго, раздирающаго порыва. Только въ груди его сотрясалось что-то широкое, тонкое, имѣвшее независимую боль и трепетавшее, какъ птица. Его горло и носъ были какъ будто облѣплены тиною. Все лицо его было испятнано, и самыя мысли его были засорены рвотою.
— Хорошенько! — приговаривалъ докторъ съ одобреніемъ въ голосѣ. — Пусть прочищается. Все равно…
Николай Петровичъ сдѣлалъ нѣсколько послѣднихъ усилій, самыхъ мучительныхъ и совершенно безполезныхъ. Истощенный напряженіемъ, онъ упалъ на подушки, и ему казалось теперь, что гдѣ-то въ его желудкѣ образовалась дыра, въ которой вращается чувство боли, большое и острое, какъ сверло.
Ему не хватало воздуха, онъ открылъ ротъ и застоналъ ровной, не очень громкой и безконечно длинной нотой, дѣлая краткіе перерывы на вдыханіяхъ и снова возвращаясь къ тому же однообразному звуку.
Николай Петровичъ Коханскій капитулировалъ, призналъ верховную силу болѣзни и стономъ своимъ какъ будто выразилъ согласіе вступить въ ряды великой арміи, завербованной ею на землѣ.
Третья ночь была на исходѣ. Николай Петровичъ лежалъ на постели, покрытый бѣлой простыней. Стѣны комнаты тоже были бѣлы. Подъ потолкомъ горѣла большая лампа, и свѣтъ ея отражался внизъ, падалъ на бѣлыя простыни и снова отражался вверхъ, пока не начинало казаться, что всѣ эти широкія бѣлыя площади свѣтятся собственнымъ раздражающе-ровнымъ сіяніемъ. Николай Петровичъ лежалъ на спинѣ. Два дня онъ сопротивлялся докторамъ и по-прежнему корчился, какъ лягушка, и сдвигался, какъ складной ножикъ. Мускулы его какъ будто ссохлись и стягивали его тѣло въ судорожный клубокъ. Потомъ доктора одолѣли и положили его навзничь. Омъ былъ совершенно нагъ. На головѣ его была ледяная повязка, на груди и на животѣ лежали три резиновыхъ мѣшка, наполненныхъ снѣгомъ, которые слѣдовало перемѣнять черезъ каждые два часа. Главное ощущеніе его былъ холодъ. Даже кожа его боковъ сморщилась и покраснѣла, какъ отъ морознаго обжога. По временамъ ему казалось, что его зарыли нагого въ глубокій сугробъ холоднаго бѣлаго снѣга. Жажда мучила его. Около него стояла чашка съ мелко наколотымъ льдомъ, и онъ поминутно бралъ и проглатывалъ осколокъ за осколкомъ, потомъ припадалъ губами къ стакану и втягивалъ ледяное, страшно холодное питье, и тогда ему казалось, что снѣжный сугробъ входитъ внутрь и медленно таетъ въ его груди.
Чувство боли внезапно являлось, какъ вихрь, взвивалось въ высоту и уносило его съ собой. Длинный буравъ снова принимался сверлить въ груди и въ лѣвомъ боку, перескакивая съ мѣста на мѣсто. По временамъ онъ какъ будто пронизывалъ его насквозь и пригвождалъ къ кровати. На грудь его наваливалась десятипудовая наковальня, и снѣжный сугробъ казался въ сто кратъ холоднѣе и тяжелѣе прежняго. Но ни сугробъ, ни наковальня не могли удержать больного на мѣстѣ. Онъ извивался по постели, какъ раненый змѣй, хватался ногтями за подушки и простыню и ревѣлъ благимъ матомъ, какъ ребенокъ подъ розгами.
Николай Петровичъ не ѣлъ и не спалъ эти трое сутокъ. Тѣло его ослабѣло, и мужество исчезло безъ слѣда. Жестокая боль сжала его въ тискахъ, какъ мягкую глину, и онъ ощущалъ передъ ней элементарный и животный ужасъ, какъ звѣрь передъ захлопнувшейся западней.
Теперь къ Николаю Петровичу ѣздили два доктора. Одинъ былъ Брусовъ, городской врачъ, высокій, смуглый и веселый, съ блестящимъ цилиндромъ и двойной золотой цѣпью на жилетѣ. Онъ бралъ за визитъ по три рубля и утверждалъ, что у Николая Петровича заворотъ кишокъ. Другой докторъ былъ Зоненштраль, маленькій, дохлый, съ длиннымъ носомъ и большими рыжими усами. У него было мало практики, и онъ правильно посѣщалъ Николая Петровича три раза въ день. Платы за визиты онъ пока еще не бралъ. Онъ настаивалъ, что у Николая Петровича желчные камни.