На другой годъ я опять убѣжалъ. Поймали меня въ Вержболовѣ, вернули по этапу. Третій годъ былъ самый трудный. Матери у меня не было. Мачеха со мной говорила въ третьемъ лицѣ: этотъ да онъ… Лѣтомъ отецъ далъ мнѣ паспортъ и сто рублей: — Поѣзжай хоть къ черту, назадъ не возвращайся.
Мнѣ было шестнадцать лѣтъ, я поѣхалъ въ Парижъ. Въ Парижѣ я пробылъ два съ половиной года. Мнѣ круто пришлось. Деньги вышли. Лица не русскія, никого не знаю. Жилъ я въ польскомъ отелѣ, у пана Фіолки, не платилъ за квартиру. А если панъ приставать станетъ, только и скажешь: «все равно комната пустая». И покажешь языкъ.
Сапожникъ былъ одинъ, стихи Шевченка переводилъ на французскій языкъ. Мы къ нему чай пить ходили. Дома сидишь не ѣвши. Только вмѣсто обѣда на гитарѣ поиграешь. Пробовалъ я фотографіи учиться. Работалъ въ магазинѣ, снимки печаталъ, святыя картинки, да почти ничего не платили. Раздавалъ объявленія по воскресеньямъ, пять франковъ можно заработать. Даже окурки собиралъ съ бродягами.
Пробовалъ я и учиться, да не вышло у меня. Только языку научился какъ слѣдуетъ.
У пана Фіолки я познакомился съ студентомъ Дашкевичемъ. Онъ жилъ внизу. Былъ онъ литовецъ изъ Ковно. Мы понравились другъ другу. Вмѣстѣ гуляли въ Булонскомъ лѣсу. Мимо ѣдутъ коляски. Дамы разряженныя, а мы злые-презлые. Моціона сколько угодно, а ѣды нѣту. Идемъ и ругаемъ Европу: — «Проклятый этотъ западъ. Здѣсь люди пропадаютъ».
Стали мы говорить: «Поѣдемъ лучше на востокъ. Тамъ больше простора». Панъ Фіолка далъ намъ совѣтъ поступить въ Иностранный Легіонъ, должно быть, избавиться хотѣлъ.
Мы сходили въ канцелярію. Намъ сказали, что можно записаться въ Африку, въ Сахару. О, и обрадовались мы: — Будемъ охотиться на львовъ, на пантеръ! Поступимъ въ Сенъ-Сирскую школу.
На другой день встали рано, пошли къ Эйфелевой башнѣ. Тамъ было военное бюро. Пришли въ восьмомъ часу, а оно открывается въ одиннадцать. Боялись: очередь будетъ, еще не примутъ насъ. Сидимъ на скамейкѣ и ждемъ. Башня надъ нами высоко, а наши мечты еще выше.
Приняли насъ безъ слова, записали имена, послали въ Домъ Инвалидовъ подписывать контрактъ: — Тамъ выдадутъ жалованье и деньги на проѣздъ… Мы пошли. Я по дорогѣ далъ телеграмму домой: «Ѣду въ Алжиръ. Да здравствуетъ Франція. Можетъ, еще увидимся».
Въ Домѣ Инвалидовъ къ намъ вышелъ чиновникъ, вынесъ печатную инструкцію. «Встаньте и выслушайте!» Сталъ читать: — Обязанности солдата — слѣдовать въ походахъ, исполнять приказы начальства; а за нарушеніе — кара по каждому пункту: «la mort, la mort». Мы стоимъ, а онъ выкрикиваетъ свое: «la mort». У меня сердце упало. Говорю товарищу: «Полно, подписывать ли?» А онъ по-французски совсѣмъ не зналъ. Я ему переводилъ. Говоритъ: «Пустяки. Извѣстно, пугаютъ. Давай, подпишемся».
«Выдали намъ по 16 франковъ и билеты до Марселя. Мы думали, дадутъ франковъ по 200, а оказалось — жалованье въ каждые пять дней восемь су, на табакъ не хватаетъ. Одинъ разъ пообѣдали, трехъ франковъ какъ не было. Потомъ собрались въ путь. Вещи Фіолка взялъ, книги товарищамъ отдали, поѣхали въ Марсель, а оттуда въ Оранъ черезъ море.
Въ Марселѣ насъ продержали недѣлю подъ конвоемъ, чтобы мы не ушли. Тутъ мы узнали первую службу и солдатскую работу, чистили отхожее мѣсто, воду таскали, тюфяки выбивали. Кормили насъ впроголодь. Солдаты французскіе злые, другъ друга ненавидятъ, а насъ тѣмъ болѣе. Одинъ разъ я капрала чуть не ударилъ. Спасибо, товарищъ удержалъ.
Помню въ этотъ вечеръ мы даже всплакнули. Сказали одинъ другому: „Мы, видно, попались“.
Стали планы строить! — Не будемъ служить, убѣжимъ въ Марокко, будемъ биться съ французами.
Мы записались оба во второй легіонъ, южный. На югѣ интереснѣе. Въ Оранѣ на перекличкѣ меня вызвали, поставили въ колонну, а его не выкликаютъ.
Спрашиваю: „Что такое?“ — „Молчать!“ Такъ и не попрощались. Послѣ сказали, что генералъ увидѣлъ два русскихъ имени вмѣстѣ, велѣлъ разъединить насъ. Съ тѣхъ поръ я не видѣлъ Лашкевича и не знаю, что съ нимъ сталось.
Черезъ два мѣсяца мы пришли на югъ въ пустыню. Мнѣ эта дорога досталась трудно. Французскій солдатъ въ пустынѣ нагруженъ, какъ оселъ. Ранецъ, ружье, шинель, въ мѣшкѣ хлѣбъ, въ манеркѣ два литра воды. Колодецъ отъ колодца верстъ за 60. Жарко идти. Пѣсенники поютъ самыя дурацкія пѣсни.
Еще глупѣе, чѣмъ у насъ.
Идешь въ тактъ пѣсни и спишь на ходу. И вдругъ схватишься: — „Господи, гдѣ я?…“ Солнце жжетъ голову, и воздухъ впереди сверкаетъ и струится, какъ марево.
На второй день къ вечеру я ногу стеръ. Пришли на стоянку: гетры не снялъ, а разрѣзалъ. И мнѣ же велѣли встать на часы. Стою и думаю: — Какъ дальше идти?