До десяти лѣтъ онъ росъ въ деревнѣ. Потомъ его увезли въ уѣздный городъ и отдали въ гимназію. Въ городѣ, въ часы свободные отъ наукъ, онъ дѣлалъ набѣги на бахчи и гонялъ голубей на крышѣ. Николай Петровичъ вспомнилъ инспектора гимназіи Хлопикова, который жилъ рядомъ и тоже былъ страстнымъ голубинымъ охотникомъ. Когда Коля Коханскій былъ уже въ четвертомъ классѣ, его турманъ однажды обвысилъ Хлопиковскаго любимца, «желтоплечаго ленчистаго» голубя. На другой день Хлопиковъ поставилъ Колѣ единицу, и Коля былъ оставленъ безъ обѣда. Гимназія тянулась восемь лѣтъ. Наканунѣ выпуска Николай Петровичъ попалъ на сутки въ карцеръ за грубость и чуть не получилъ волчьяго билета. Потомъ началась университетская эпоха. Она длилась два года и припомнилась Николаю Петровичу, какъ время непрерывнаго спора и возбужденія. Даже теперь ему перехватило горло отъ одного воспоминанія. Потомъ она оборвалась исторіей и превратилась въ тишину. Послѣ восьмимѣсячной тишины исторія превратилась въ географію, и Николай Петровичъ отправился изучать на практикѣ значеніе русской пословицы навыворотъ: дальше ѣдешь, тише будешь, и совершилъ путешествіе почти междупланетной длины.
Географическій періодъ длился долго, но все-таки окончился. Въ это время Николай Петровичъ женился, какъ-то совсѣмъ невзначай, потому, должно быть, что всѣмъ людямъ написано на роду жениться когда-нибудь. Впрочемъ, и жена его пережила исторію и географію, и въ этомъ отношеніи между ними было мало разногласій.
Потомъ Николай Петровичъ обратилъ свои стопы обратно и очутился на лонѣ русской провинціи. Съ тѣхъ поръ онъ перепробовалъ много поприщъ, былъ статистикомъ и счетчикомъ на большомъ заводѣ, служилъ при желѣзной дорогѣ и даже при городской конкѣ, но нигдѣ не примостился вплотную и не преуспѣлъ. Въ концѣ концовъ провинція вытѣснила его вверхъ, какъ вода вытѣсняетъ масло, и онъ на половину противъ своей воли снова попалъ въ Петербургъ.
Въ Петербургѣ онъ попалъ въ обширное страховое учрежденіе и былъ снова приставленъ къ счетнымъ операціямъ… Учрежденіе вело бойкія дѣла и было требовательно къ служащимъ. Николаю Петровичу вспомнилась бродяжья сибирская пѣсня:
Его рабочій день длился съ девяти до пяти. Все это время онъ, не разгибая спины, трудился надъ разсчетами, которые въ общемъ сводились къ тому, чтобы подвергнуть страхового обывателя болѣе дѣйствительному и разнообразному обложенію.
Только во время обѣденнаго перерыва Николай Петровичъ возвращался къ своимъ мыслямъ, не имѣвшимъ ничего общаго со страхованіемъ.
«Не дожилъ!» вдругъ подумалось ему, и въ жилахъ его пробѣжала горячая струя, и его оцѣпенѣлое тѣло какъ будто согрѣлось мелькнувшей мимо и отлетѣвшей надеждой.
Ему вспомнился товарищъ, который нѣкогда въ половинѣ географическаго періода все повторялъ своеобразную аннибалову клятву: «Я буду жить такъ долго и упорно, пока собственными глазами не увижу, какъ великая китайская стѣна треснетъ сверху донизу».
«Не дожилъ!» снова подумалъ Николай Петровичъ.
Мысль эта внезапно предстала предъ нимъ въ новомъ реальномъ свѣтѣ. Жизнь его пришла къ концу, ему предстояло прожить, быть можетъ, только день или два. Потомъ его сознаніе задернется непроницаемой пеленой, и его не станетъ.
Заря попрежнему будетъ загораться на небѣ, солнце будетъ восходить и грѣть землю, весна расцвѣтетъ, поля зазеленѣютъ, лѣса покроются листьями, цвѣты распустятся и запахнутъ, черезъ десять лѣтъ, черезъ сто, черезъ тысячу и вѣчно, вѣчно…
Недавнее элегическое настроеніе воскресло въ его душѣ. Онъ не чувствовалъ ни зависти, ни гнѣва на эту безконечную жизнь, которая собиралась устранить его съ дороги, какъ ненужную ветошку, и продолжать свое побѣдоносное шествіе.
«Богъ съ вами!» подумалъ онъ съ грустной нѣжностью. «Живите, расцвѣтайте, грѣйтесь и наслаждайтесь жизнью изъ года въ годъ, изъ вѣка въ вѣкъ…».
Николай Петровичъ любилъ природу теплымъ, наивнымъ, немного меланхолическимъ чувствомъ, которое русская равнина навѣваетъ своимъ дѣтямъ еще съ тѣхъ поръ, какъ первый пастухъ заигралъ на камышевой «сопѣлкѣ» свою первую пѣсенку. Въ этомъ мечтателѣ жила часть души безхитростнаго скифа, и даже въ теченіе географическаго періода своей жизни, посѣщая разныя мурьи и лѣсные углы, отведенные обстоятельствами на пропитаніе Макаровыхъ телятъ, онъ весь отдавался наитію этой огромной и унылой ширины. Теперь это чувство стало ярче и яснѣе.