Долговязая сидѣлка опять прошла мимо. Пашенька постучала блюдечкомъ о чайникъ, чтобы обратить на себя ея вниманіе.
— Посадите меня! — сказала она капризнымъ, но неслышнымъ голосомъ.
Въ послѣдніе два мѣсяца она совсѣмъ потеряла голосъ, и даже шепотомъ разговаривать было для нея трудно.
Сидѣлка молча подошла и, схвативъ ее поперекъ тѣла большими грубыми руками отставной прачки, живо и безцеремонно посадила ее, прислонила къ спинкѣ кровати и сунула ей подушку за спину. Она обходилась съ нею, какъ будто это была механическая кукла, а не живой человѣкъ. Пашенька поправилась на мѣстѣ, машинально обдернула одѣяло и по дорогѣ посмотрѣла на свою сухую, какъ будто отпрепарированную руку, до такой степени исхудалую, что лучевая и локтевая кости явственно отдѣлялись другъ отъ друга, и брезгливо спрятала ее подъ одѣяло. Черезъ нѣсколько секундъ руки ея поднялись къ горлу и поправили воротъ кофточки. Потомъ она пошарила въ ящикѣ больничнаго столика и, доставъ оттуда два обрывка красной тесемки, обвязала ими рукава вокругъ кисти. Она не хотѣла показывать Владиміру Ивановичу, какъ исхудало это изможденное тѣло, которое даже ей самой опротивѣло до такой степени, что она подчасъ просто отказывалась признать его своимъ.
Сосѣдка Пашеньки, шестидесятилѣтняя цыганка съ огромнымъ носомъ, который съ ужасающею рельефностью отдѣлялся отъ ея ввалившихся щекъ, тоже зашевелилась.
— И меня поднимите! — прохрипѣла она, дѣлая напрасное усиліе, чтобы приподняться на постели. Кровать ея была устроена въ видѣ огромной колыбели, ибо цыганка постоянно металась и по ночамъ все падала съ обыкновенной кровати. Сидѣлка подошла и въ недоумѣніи остановилась. Подушки и простыни на днѣ колыбели были безпорядочно скомканы и скручены жгутами, и длинное костлявое тѣло лежало на верху, совершенно обнаженное. Это былъ результатъ постоянныхъ усилій цыганки принять болѣе удобную позу. Сидѣлка послѣ минутной нерѣшительности выдернула простыню изъ-подъ низу и прикрыла ею обнаженное тѣло цыганки.
— Поднимите меня! — прохрипѣла старуха, вращая синеватыми бѣлками огромныхъ черныхъ глазъ, но сидѣлка нетерпѣливо махнула рукой и пошла обратно.
Другая сосѣдка Пашеньки, десятилѣтняя Машутка, стрѣльнула глазками навстрѣчу сидѣлкѣ и тотчасъ же опять спрятала голову подъ одѣяло. Пашенька посмотрѣла на нее враждебнымъ взглядомъ. Дѣвченка составляла предметъ отвращенія и для больныхъ, и для сидѣлокъ. Отъ слабости, или отъ малолѣтства, она совсѣмъ не умѣла управлять своимъ тѣломъ и еще болѣе заражала воздухъ, и безъ того переполненный испареніями залежавшихся постелей, нездоровой мокроты и пахучихъ лѣкарствъ.
Овчарка тотчасъ же насторожилась и подошла къ большой кровати, на которой маленькое тѣльце Машутки лежало, какъ пучокъ лохмотьевъ, прикрытый одѣяломъ.
— Прячешься, подлая? — сердито спросила она, дернувъ одѣяло за одинъ уголъ. — Опять, видно, напакостила, змѣя.
Она со злостью стала убирать простыни и по дорогѣ наградила Машутку увѣсистымъ шлепкомъ. — Вотъ тебѣ, не пакости! — учительно прибавила она.
Дѣвочка не протестовала и даже не плакала. Первыя девять лѣтъ своей жизни она прожила у тетки, которая была прачкой и которую чужіе люди тоже называли — тетка Дарья. Мать ея постоянно жила въ прислугахъ и называлась тетка Марья и, приходя къ нимъ въ гости, такъ и заставляла Машутку называть себя теткой. По разсчету Машутки выходило, что у нея совсѣмъ нѣтъ мамки, какъ у другихъ ребятъ, а есть только тетки. Съ полгода тому назадъ Машутку отдали учиться въ швейную мастерскую, и хозяйка велѣла называть себя мамашей, но жилось здѣсь еще хуже, чѣмъ дома, и у новой мамаши рука была жестче, чѣмъ у прежнихъ тетокъ. Въ общемъ, шлепки до того вошли въ обиходъ Машуткиной жизни, что здѣсь, въ больницѣ, безъ поучающей строгости сидѣлокъ она чувствовала бы себя внѣ обычной колеи.
Сидѣлка отошла дальше. Машутка немедленно подобрала подъ себя ноги и тщательно окутала ихъ халатомъ и одѣяломъ. Въ ея миніатюрномъ тѣлѣ было такъ мало крови, что она постоянно зябла и въ этой плохо вытопленной палатѣ страдала отъ холода гораздо чувствительнѣе, чѣмъ отъ грубаго обращенія сидѣлокъ. Ѣла она не больше больной мыши и больничную порцію оставляла на половину нетронутою. Способность зябнуть была послѣднимъ живымъ чувствомъ, сохранившимся въ ея ослабшемъ существѣ. Такъ и теперь, не умѣя согрѣться, она вся сжалась въ комокъ и принялась тихо плакать, натягивая одѣяло на подбородокъ и закапываясь головой поглубже въ подушку.