Пашенька съ удивленіемъ прислушивалась къ этимъ необычайнымъ рѣчамъ. Положимъ, и раньше, «на волѣ», Владиміру Ивановичу случалось высказывать нѣчто подобное, но она не обращала вниманія на его слова. «Болтаетъ, дуракъ!» — презрительно рѣшала она и нерѣдко высказывала вслухъ свой приговоръ. Владиміръ Ивановичъ отличался примѣрнымъ послушаніемъ, немедленно вставалъ, если его будили ночью, шелъ, куда посылали, варилъ, чистилъ, даже мылъ бѣлье, если у него было свободное время, на упреки не огрызался, но кротко оправдывался, и у Пашеньки не было причинъ особенно внимательно вслушиваться въ его резонерство. Теперь, когда ихъ жизни раздѣлились и Пашенька видѣла Владиміра Ивановича только въ эти часы свиданій, рѣчи его получали совсѣмъ новое, роковое значеніе.
Наступило короткое молчаніе.
— Видно, надоѣла я тебѣ! — сказала наконецъ Пашенька горькимъ тономъ.
— Усталъ я, Пашенька! — признался Владиміръ Ивановичъ. — Я и въ лавочку сходи, я и печь затопи. Утромъ на службу иди, вечеромъ въ аптеку бѣги. А у меня только двѣ ноги. Теперь только немного отдохнулъ. Въ булочную долгъ сталъ выплачивать.
Пашенька съ инстинктивнымъ ужасомъ прислушивалась къ этимъ простымъ и правдивымъ словамъ. Передъ ней, какъ воочію, открывалась бездна эгоизма, которая скрывается въ душѣ самаго добродушнаго и услужливаго человѣка.
Наступила другая пауза, болѣе долгая.
— Не возьмешь, значитъ, — сказала Пашенька полуутвердительнымъ тономъ. — Мнѣ, значитъ, такъ и умирать здѣсь!
Она удерживалась отъ рыданій, но плечи ея судорожно сотрясались, она дышала часто и тяжело и обѣими руками сжимала грудь, чтобы задержать кашель, который такъ и рвался наружу. Потомъ судорожные порывы прекратились. Только слезы ея продолжали катиться часто и неудержимо, какъ осенній дождь, и стекали по костлявымъ щекамъ на оборку казеннаго чепца, подвязаннаго подъ подбородкомъ. Она ясно видѣла, что она никому не нужна на свѣтѣ, живетъ какъ бремя, смерть ея развяжетъ руки единственному близкому человѣку. Больница, мертвецкая, могила — единственный исходъ. Жизнь отвергаетъ ослабѣвшихъ, безпомощныхъ, тѣхъ, кто не можетъ самъ о себѣ заботиться. Мѣсто, на которомъ она лежала, какъ будто постепенно опускалось внизъ, и окружающій міръ превращался въ высокую стѣну враждебнаго безразличія, смыкаясь, какъ будто надъ колодцемъ. Она какъ бы заглянула на минуту за предѣлъ смерти и увидѣла, что будетъ, когда насъ не будетъ, когда внѣшній міръ будетъ продолжать измѣняться во всей своей сложности, но не будетъ ни сознанія, ни радости, ни любви, и все это замѣнится черною, круглою и замкнутою въ себѣ бездной.
Владиміръ Ивановичъ молча глядѣлъ на Пашеньку и даже не пробовалъ утѣшать ее. По щекамъ его тоже катились слезы. Онъ прощался съ Пашенькой и уже не думалъ о томъ, чтобы взять ее и унести отъ надвигающейся смерти, но какъ будто уже стоялъ передъ совершившеюся кончиной и засыпанною могилой, и въ то же время сознавалъ, что отнынѣ жизнь его будетъ идти спокойнѣе и можно будетъ, напримѣръ, безпрепятственно продолжать выплату долга въ булочную.
Новые посѣтители продолжали приходить въ палату. Толстая дама въ кофтѣ, украшенной стеклярусомъ, съ французскою булкой въ рукахъ, подошла къ Машуткиной кровати и тяжело опустилась на стулъ.
— Какъ поживаешь, Маша? — сказала она басомъ. — Вотъ я тебѣ гостинца принесла! — и она положила булку на край кровати.
Дѣвочка выглянула наружу, но тотчасъ же спряталась обратно. Овчарка, руководимая безошибочнымъ инстинктомъ, приближалась со своими жесткими руками. Послѣдовала обычная сцена уборки.
— Вотъ паскудница! — повторила сидѣлка утреннюю аттестацію. — Неужели, мадамъ, она и прежде была такая пакостная? — вѣжливо обратилась она къ гостьѣ.
— У! — загудѣла «мадамъ». — Что и говорить? Вѣчная паскуда!
Дѣвочка внезапно высунула голову изъ-подъ одѣяла.
— Сами вы — паскуды! — черезъ силу выговорила она, задыхаясь. — Не надо мнѣ и булокъ вашихъ!
Она высунула ногу, похожую на лапку мумифицированной кошки, и презрительно столкнула булку съ кровати.
— Хлѣбъ бросила! — взвизгнула сидѣлка тонкимъ голосомъ. — Богородица!.. Ты, мразь!..
— А вы — корова! — безстрашно обратилась къ ней Машутка. — А вы — крыса, а вы — лягушка! — Она поочередно повернула лицо къ Матронѣ Петровой и къ Пашенькѣ.
Голосъ окончательно измѣнилъ ей; она силилась еще прибавить грубое ругательство, но значеніе его можно было угадать только по движенію ея губъ. Не довольствуясь этимъ, она высунула языкъ и повернула свое личико разозленной обезьянки ко всѣмъ своимъ врагамъ по очереди и, только удовлетворивъ жажду мщенія, снова юркнула подъ одѣяло.