Быстро поставивъ въ каминъ охапку тонкихъ дровъ съ лѣвой этажерки, Александръ Никитичъ усѣлся на свое обычное мѣсто впереди каминнаго жерла. Со своей странной татарской головой, сухопарой фигурой и небрежной одеждой онъ походилъ на монгольскаго кудесника, который готовится при помощи таинственныхъ заклинаній привести въ движеніе окружающіе предметы и заставить ихъ исполнять свои приказанія. Взявшись за ручку большого рычага, выходящаго наружу, онъ сильно потянулъ ее къ себѣ. На крышѣ послышался скрипъ, и большая черная затычка поднялась надъ дымовой трубой, какъ ведро надъ колодцемъ, потомъ отошла въ сторону и спустилась внизъ. Сѣверные жители, открывая и закрывая трубу, взлѣзаютъ на крышу по особой лѣстницѣ, вырубленной изъ толстаго бревна. Кириловъ, устроивъ систему рычаговъ, пересталъ лазить на крышу и потомъ, слѣдуя обычной логикѣ изобрѣтателя, сбросилъ на землю ступенчатое бревно и велѣлъ разрубить его на дрова. Къ сожалѣнію, хитрая деревянная механика дѣйствовала не очень аккуратно, и иногда затычка, поднятая на рычагѣ, ни за что не хотѣла попасть обратно въ трубу послѣ топки. Изба была такъ высока, что обыкновенный человѣкъ навѣрное бы почувствовалъ затрудненіе, но длинноногій хозяинъ взлѣзалъ вверхъ прямо по стѣнѣ, цѣпляясь за ея выступы, какъ кошка, и до сихъ поръ ни за что не хотѣлъ поставить на прежнее мѣсто другое бревно со ступеньками. Открывъ каминъ, Кириловъ двинулъ другой рычагъ. Широкій и многовѣтвистый скребокъ, искусно вырѣзанный изъ большого оленьяго рога, въ видѣ лапы съ растопыренными и очень острыми пальцами, немедленно высунулся внутрь камина и усердно сталъ выгребать загнѣту изъ-подъ дровъ, поставленныхъ для топки. Нѣсколько горячихъ углей, скрывавшихся подъ загнѣтой, вышли наружу, но огня было мало. Кириловъ отодралъ большую полосу бересты и подбросилъ ее къ дровамъ. Береста, сухая, какъ порохъ, затлѣлась, потомъ вспыхнула пламенемъ, и дрова весело загорѣлись. Чайникъ еще съ вечера былъ наполненъ водой, а котелокъ — различными ингредіентами, изъ которыхъ хозяинъ приготовлялъ себѣ ѣду. Съ незапамятныхъ временъ Кириловъ относился къ пищѣ почти съ такимъ же благоговѣніемъ, какъ и окружающіе якуты и юкагиры. Онъ считалъ преступленіемъ, если малѣйшая съѣдобная частица пропадетъ безъ пользы. Поэтому ѣду себѣ онъ обыкновенно варилъ изъ разныхъ отбросовъ молочнаго и рыбнаго хозяйства, на которые лѣтомъ никто не хотѣлъ обращать вниманія, квасилъ полуобъѣденную рыбью кожу въ молочной сывороткѣ, разваривалъ въ рыбьемъ жиру обрѣзки конскаго потроха или телячьей головизны, приготовлялъ въ подражаніе туземцамъ ѣдкую сору, гдѣ въ обильной молочной кислотѣ растворяются даже рыбьи кости и головки, брошенныя въ закисающее молоко для большей питательности. Время отъ времени онъ приготовлялъ въ видѣ лакомства какой-то странный продуктъ, смѣшанный изъ коровьяго и конскаго жира вмѣстѣ съ мелкимъ сахаромъ, ягодами и кислыми сливками. Онъ называлъ его пастилой и употреблялъ преимущественно для угощенья пріѣзжающихъ, посылалъ также большое количество въ видѣ гостинца многочисленнымъ пріятелямъ въ городѣ Пропадинскѣ. Муки и вообще растительныхъ продуктовъ Кириловъ не употреблялъ по принципу, считая ихъ недостаточно питательными для этого холоднаго климата. Ихъ, впрочемъ, почти невозможно было доставать въ этомъ отдаленномъ углу, гдѣ даже въ часовнѣ, замѣнявшей церковь, по нѣскольку лѣтъ не было ни одной просфоры.
Обширное хозяйство давало много остатковъ, и Кириловъ каждое утро собиралъ ихъ и превращалъ въ пригодную для человѣческаго потребленія пищу. Въ концѣ концовъ онъ былъ недурнымъ поваромъ и даже изъ отбросовъ могъ приготовить вкусныя блюда, но самъ онъ потреблялъ очень мало пищи. Еще тридцать лѣтъ тому назадъ онъ сталъ пріучать свой организмъ къ воздержанію и съ тѣхъ поръ принималъ пищу только одинъ разъ въ день, вѣсомъ и мѣрою. Въ старые годы онъ чувствовалъ себя на своемъ мѣстѣ только при тюремной больничной палатѣ или въ большой пересыльной партіи, для которой онъ приготовлялъ ежедневно обѣдъ, а для себя самого собиралъ остатки изъ горшковъ и переваривалъ ихъ въ новое невиданное блюдо. Теперь въ урочевскомъ пустынножительствѣ, при его крайней умѣренности въ ѣдѣ, изо дня въ день въ погребахъ и хоронушкахъ собирались все большіе и большіе запасы, ибо многочисленныхъ голодныхъ желудковъ, готовыхъ поглощать всѣ эти дары, уже не было вмѣстѣ съ Кириловымъ. Александръ Никитичъ ощущалъ это обиліе, какъ иго, и несъ его, какъ могъ, однако не безъ нетерпѣнія. Его угнетала мысль, что вся эта совершенно готовая пища назначена для него, и для него одного, что ему приготовлены обѣды за мѣсяцъ впередъ, и избавиться отъ ихъ перспективы уже нѣтъ возможности. По мѣрѣ увеличенія готовыхъ запасовъ, Александръ Никитичъ становился все мрачнѣе, наконецъ онъ не выдерживалъ и, за неимѣніемъ лучшаго средства уборки, посылалъ скотницу по юртамъ сзывать сосѣдей на пиръ. Якуты сходились съ женами и дѣтьми, какъ на уборку или помочь, и дѣйствительно, черезъ три часа всѣ погребки были чисты, и Александръ Никитичъ снова становился свободенъ. Якуты такъ привыкли къ этому періодическому угощенію, что теперь разсматривали его, какъ нѣчто должное. Они предполагали даже, что «вѣра» Кирилова предписываетъ ему совершать ежемѣсячное жертвоприношеніе, конечно, съ угощеніемъ работниковъ и сосѣдей, и что самый успѣхъ его хозяйства связанъ съ точнымъ соблюденіемъ этого предписанія. Впрочемъ, жизнь и привычки Кирилова были до такой степени необычайны и непонятны для нихъ, что они принимали ихъ безъ объясненій, какъ явленіе природы, и даже ничему не удивлялись, какъ не удивляется суевѣрный человѣкъ причудливымъ измѣненіямъ галлюцинацій или сновидѣній. Въ ихъ первобытномъ умѣ Кириловъ помѣшался вмѣстѣ съ духами земли и природы, которыхъ было такое множество и которые тоже были способны на самыя непонятныя штуки.