Промыселъ былъ обиленъ, изъ каждой сѣти вываливалась въ челнокъ груда отборной рыбы, и послѣ осмотра на пескѣ образовался цѣлый холмъ, блиставшій влагой и серебристой чешуей. Благодаря присутствію Кирилова, дѣлежъ прошелъ безъ особенныхъ инцидентовъ. Покончивъ взаимные счеты, пайщики раскрыли на разныхъ мѣстахъ берега свои погреба; то есть неглубокія ямы, накрытыя хворостомъ и травой, и сложили туда рыбу. Она должна была пролежать такъ до будущей весны, подгнить и даже перебродить и превратиться въ черное и горькое мѣсиво, пригодное для употребленія только при крайнемъ голодѣ.
Александръ Никитичъ непріязненно смотрѣлъ на своихъ сотрудниковъ. У него на берегу рѣки стояло импровизированное солильное корыто въ видѣ стараго челнока, наполненнаго крѣпкимъ растворомъ соли. Онъ вымачивалъ рыбу въ разсолѣ день или два, потомъ вывѣшивалъ ее на сушильню, гдѣ она подсыхала на вѣтру безъ всякой порчи. Но якуты упорно держались за свои ямы и не хотѣли даже пробовать его вяленыхъ балыковъ.
Мало знакомый вкусъ соли въ этой непривычной комбинаціи казался имъ противнымъ и горькимъ. Они утверждали, кромѣ того, что солить вяленую рыбу грѣшно и что такая вольность грозитъ уменьшить промыселъ. Впрочемъ, насчетъ рыбной ловли у нихъ было столько предразсудковъ, что они сами подчасъ путались и нарушали установленные преданіемъ запреты. Мережи были опять спущены въ воду, и вся компанія пустилась обратно. Кириловъ шелъ сзади и съ той же непріязнью смотрѣлъ на спины якутскихъ рыбаковъ, сбивавшихъ другъ друга съ узкой тропы. Ему вдругъ стало ясно, что онъ уже давно ненавидитъ этихъ дикарей, съ которыми у него нѣтъ ничего общаго, которые охотно принимаютъ подарки и дешевые товары, но не обращаютъ вниманія на самые полезные совѣты и указаніи. Разговаривать съ ними, даже смотрѣть на нихъ было несказанно противно. Онъ нетерпѣливо жаждалъ возможности опять уединиться отъ этихъ грубыхъ и докучливыхъ представителей жалкаго человѣческаго рода. Наконецъ, поселокъ затемнѣлся впереди. Кириловъ прямо направился къ своему дому, вошелъ внутрь и плотно закрылъ за собой дверь. Якуты, не останавливаясь, разбрелись по домамъ. Они не привыкли заходить къ Кирилову безъ опредѣленнаго дѣла. Они хорошо видѣли, что онъ сердится, и поводомъ къ этому считали свои рыбныя ямы. Безпокоить русскаго, когда онъ сердитъ, ни у кого не было охоты. Они твердо знали, что русскіе въ гнѣвѣ опасны, ибо нѣкоторые поселенцы запечатлѣли въ ихъ памяти припадки своего гнѣва кровавыми слѣдами.
Однако Александру Никитичу недолго пришлось просидѣть одному. Не болѣе какъ черезъ пять минутъ кто-то закопошился снаружи, и дверь медленно поднялась, слегка вздрагивая и какъ будто стараясь упасть обратно. Тонкая фигура Хаспо показалась на порогѣ. Руки ея были заняты маленькимъ теленкомъ, мокрымъ и дрожащимъ отъ холода. Коровница тоже вымокла съ головы до ногъ, и на полу юрты уже образовались широкіе подтеки отъ ея разбухшей обуви.
— Изъ озера вытащила! — сказала она, обращаясь къ хозяину, — изъ самаго омута!.. Прямо съ обрыва свалился глупый! — прибавила она, обтирая мокраго теленка пучкомъ травы и протягивая его слегка впередъ. — Ушибся бѣдненькій!
Кириловъ, сидѣвшій на узкой скамьѣ въ глубинѣ юрты, помедлилъ нѣсколько секундъ, потомъ поднялся навстрѣчу. Это былъ его любимый теленокъ, пестрый съ большими ушами, не умѣвшій даже ходить, какъ слѣдуетъ. Онъ торопливо разогрѣлъ воду въ желѣзномъ котлѣ, потомъ обмылъ теленка съ головы до ногъ, вытеръ его насухо сѣномъ и положилъ на мягкое травяное ложе за загородку. Хаспо не помогала ему, однако не уходила. Стоя у порога, она пристально, но незамѣтно наблюдала за хозяиномъ и чувствовала какое-то смутное безпокойство.
«Какой онъ скучный!» — сказала она мысленно самой себѣ.
Александръ Никитичъ дѣйствительно двигался, какъ во снѣ и возился съ теленкомъ почти машинально, думая совсѣмъ о другомъ.
Стоять дольше однако было невѣжливо. Хаспо тихонько вздохнула и вышла за дверь. Александръ Никитычъ подвинулъ скамью и усѣлся противъ теленка, дрожавшаго на своей травѣ. Онъ посмотрѣлъ съ сожалѣніемъ на бѣдное маленькое существо и въ то же время подумалъ, что это послѣдняя нить симпатіи, соединяющая его съ окружающимъ міромъ.
Лѣтній день кончался; въ узкое окно вверху проходило мало свѣта, и въ избѣ стало темно. Кириловъ опять влѣзъ по табурету вверхъ, закрылъ окно ставнемъ, прилаженнымъ изнутри, и, спустившись на землю, зажегъ большую плошку, наполненную рыбьимъ жиромъ съ свѣтильней, скрученной изъ тряпки и плавающей сверху; потомъ подумалъ немного и зажегъ другую плошку. Ему хотѣлось, чтобы въ комнатѣ было больше свѣта. Теленокъ въ своей ивовой корзинѣ продолжалъ дрожать и, повидимому, чувствовалъ себя худо. Кириловъ досталъ изъ неистощимаго шкапа небольшой ящикъ съ аптечными склянками, торчавшими изъ низкихъ деревянныхъ гнѣздъ, порылся немного на днѣ и вынулъ пакетъ съ порошками хины, смѣшанной съ морфіемъ, потомъ осторожно, но настойчиво принялся разжимать челюсти своему питомцу, стараясь улучить удобную минуту, чтобы ссыпать хину ему на языкъ. Это было зрѣлище, достойное цирка. Теленокъ вырывался и моталъ головой. Онъ, очевидно, питалъ къ лѣкарству такое же глубокое недовѣріе, какъ и его двуногіе земляки. Наконецъ Кириловъ разсердился и такъ рѣшительно придавилъ теленка за горло своими цѣпкими руками, что бѣдный паціентъ поневолѣ разинулъ ротъ и высунулъ языкъ. Медицина одержала верхъ, и черезъ нѣсколько минутъ больной теленокъ успокоился и заснулъ.